Недавно администрация Советского района показала, какое необычное здание для айтишников собираются построить на улице Смолячкова. На общественном обсуждении местные жители возмущались, что не нужно им под окнами такая громадная дура и что машины заполонят весь двор. The Village Беларусь поговорил с одним из руководителей архитектурной студии «Арх-Нуво» Олегом Воловичем и узнал, какую пользу несут нереализованные проекты и как архитектор должен персонально отвечать за свои здания.

— На обсуждении жители приводили цифры полезной площади здания и делали акцент на том, что парковочных мест мало и что машины заполонят все газоны во дворе.

— Мы в своем расчете показывали: наше здание имеет общую площадь 3 390 квадратных метров, из них несколько этажей — это образовательный центр, еще два этажа — паркинг площадью 1 200 квадратов. Полезной площади — меньше двух тысяч квадратных метров. Но люди выдергивают цифры из контекста, искажают их.

В нормативах на три страницы расписано, как высчитывается количество машиномест. Для общественных туалетов столько-то, для административных посещений столько-то, для обучающих центров столько-то, у промышленных зданий столько-то, у продуктовых или промтоварных столько-то. Комментаторы приводят правильные цифры, только они не соответствуют назначению нашего здания.

У нас образовательный центр, и подразумевается, что в основном там будут молодые люди. И многие из них предпочитают ездить на велосипедах, у нас будет специальное помещение для хранения великов. Мы прикидывали, что одновременно будут обучаться около 60 человек, еще 10 человек — преподавательский состав, и еще около полудюжины человек администрации. Точнее будет сказать, что это административное здание с обучающим центром.

— Жители боятся, что это ваше семиэтажное здание закроет им часть дневного света — вот и начинаются крики про солнце и инсоляцию.

— Мы достаточно серьезная проектная организация и перед тем, как выдавать проект на-гора, стараемся просчитать все что возможно. Разные детские ошибки, вроде подъездных путей для пожарных машин, расстояния до соседних домов или инсоляции, мы не делаем. Сейчас по нормам прямой дневной свет должен попадать в окно не менее чем два часа в день. Этот норматив вводили, чтобы здания отстояли друг от друга, чтобы не было, как в Нью-Йорке, когда небоскребы стоят вплотную, и солнце никогда не попадает в окно. В нашем проекте уровень инсоляции больше нормативного.

— Вот вы говорите, что вы солидная организация, а кто-то скажет: кто эти люди? У вас на сайте то и дело в описании проектов можно встретить: «приостановлено». Что это — плохие заказчики, люди не в состоянии вытянуть ваши проекты?

— Мы не делаем коттеджи, точнее, делаем, но очень редко. Мы не занимаемся градостроительными проектами и не разрабатываем дизайн интерьеров. Мы занимаемся объемами больших зданий. Большие здания — это рискованное дело, рискованные инвестиции. Те работы, которые выполняем непосредственно мы — проектирование, — в общем деле достаточно небольшие и короткие. А если считать от получения разрешения на проектирование и закончить вводом объекта в эксплуатацию — это достаточно большой промежуток времени, обычно это два–три года. В нашей работе надо получить три–четыре десятка подписей по одному проекту. Как только чуть поменялся проект — необходимо снова получать эти подписи. Экспертиза тщательно проверяет все твои решения, заставляет переделывать, поправлять. И только после всех этих согласований ты получаешь разрешение на строительство.

Прототип минского здания в Копенгагене

Иногда у инвестора заканчиваются деньги, по разным причинам: отказывает банк, нерадивый генподрядчик сделал некачественную работу — и нет денег на переделку, изменилось законодательство и так далее. В середине работы заказчик может прекратить строительство, так как понимает, что не сможет на нем заработать. Нашу работу он оплачивает, но дальше мы ведем только авторский надзор за строительством и на судьбу объекта повлиять не можем.

Другая причина — наше законодательство, инвестиционно-строительное поле. И это не только у нас: если взять крупные проектные институты, мастерские — вы увидите, что в приостановленном/замороженном состоянии немало объектов, которые только на стадии эскиза остановились.

По нашей вине не было остановлено ни одно строительство, и ни один заказчик не сможет сказать, что из-за «Арх-Нуво» не были выдержаны сроки, отобрали землю и так далее.

— Влияет ли это на репутацию? Ведь этак люди посмотрят на ваш сайт, увидят несколько раз «приостановлено» и подумают: «Ну, все с ними ясно, короче. Сидят чуваки, фломастерами рисуют, я тоже так могу. Все, я теперь тоже архитектор».

— Нам семь лет, и у нас уже 70 пройденных экспертиз. У нас все сотрудники работают в штате. Везде мы выступаем генеральным проектировщиком. У нас первый, самый высокий уровень ответственности — условно говоря, можем проектировать атомные станции. В портфолио мы показываем в том числе и эстетику. Мне жалко прятать проект в папочку, если он не реализован. Он не построен, но он придуман. Это как ребенок: он уже появился, он есть. Я не инвестирую и сам построить объект не могу, но я его показываю, я им горжусь.

Вместе с этим количество построенных и строящихся объектов говорит, что у нас есть опыт не только придумывания, но и реализации зданий. А ведь есть архитекторы, которые за всю жизнь осуществили лишь один проект, но они признанные гении, они все равно архитекторы. Замысел — это тоже работа. И мы сделаем все, чтобы наш нарисованный объект был воплощен в жизнь.

Мы не боимся, что какой-то слишком смелый проект невозможно будет реализовать. Как архитектор, я точно знаю, что конструктивно можно решить любое излишество. Вон поглядите: в Эмиратах на песке, в окружении воды, строят 800–метровые здания. Вопрос — в стоимости и технологиях. И пока сложные элементы не начнут внедрять, у нас в стране эти технологии не появятся. Например, у нас до сих пор нет машины, которая сваи не забивает, а вдавливает. А в Москве их навалом. Если не пробовать, не экспериментировать, то мы все будем лишь скучные коробки строить.

— Чем отличается дизайн-студия от архитектурной студии?

— Вот мы — архитектурная студия. Мы дизайном почти не занимаемся, мы занимаемся большими зданиями — от тысячи квадратных метров. Специализируемся на узких решениях. А есть дизайн — искусство организации внутреннего пространства. В этой сфере свои профессионалы. Наша деятельность с работой дизайн-студий не пересекается (нет моды или бюджета решать в комплексе вопросы внутреннего и наружного пространства). За исключением случаев, когда дизайнер хочет засветиться автором зданий и, пытаясь не допустить к заказчику архитектора, архитектурную студию, чтобы избежать конкуренции, выдает желаемое за действительное и убеждает, что может сделать весь проект, не обладая достаточными ресурсами — специалистами, разрешениями на виды работ. Такие студии дизайна, наоборот, готовы объять необъятное и говорят, что они занимаются и дизайном, и архитектурой. Но у них это все для небольших площадей, коттеджей: 200, 300, 500 квадратных метров. Ко мне часто приходят заказчики после дизайнерских студий. Когда у них начинаешь спрашивать про уровень ответственности, согласования, экспертизу, получение разрешений на проектирование — оказывается, что специалисты тех студий в этом не очень разбираются. Да, нарисовать картинку может каждый. А вот довести это до получения разрешения на строительство — сложная задача. Поэтому и студий, которые занимаются большими объемами и имеют уровень ответственности с первого по третий, у нас немного. Несколько десятков, которые на слуху. А дизайн-студий намного больше, их сотни.

Я могу выделить с пяток дизайн-студий, чей стиль работы, чьи решения мне близки. Я очень рад, что появляется это поле. Но я готов спорить, что при том законодательстве, которое у нас сейчас есть, ни одна дизайн-студия не перерастет в архитектурную студию. Это значительно более тяжелый хлеб.

— В одном из интервью вы говорили, что у нас «строят панельки с сомнительной цветовой гаммой». Сомнительная — это какая? У нескольких ваших проектов, в том числе у здания по Смолячкова, преобладающие цвета — черный, серый, графитовый. Это не сомнительная гамма? У нас и так солнечных дней в году мало, почему бы не строить что-то яркое, чтобы не было этой мрачности?

— Цветоведение проходят в БНТУ, и то, как сочетать цвета, — это азы. Когда сочетают несочитаемое, кажется, что какой-то поставщик красок просто продал неликвид, а это потом все на стены нанесли. Что касается наших зданий, то рендер не все может показать. На градостроительном совете по зданию на проспекте Дзержинского, например, нам предложили представить здание в других оттенках, но все равно мы со специалистами пришли к тому, что эта гамма подходит лучше всего. Это вопрос видения художника. Эстетика здания нам импонирует, она полностью устраивает наш авторский коллектив. Мы смотрим, как здание вписывается, как контрастирует с окружающей средой. И в здании на Смолячкова, я уверен, получится красиво. Это клинкерный кирпич, темная глина, это применяется в Европе. Если получится плохо — пусть в меня бросают камни. Если дом не будет нравиться горожанам, мне больше ничего не будут заказывать.

— Не приведет ли это к тому, что по всему городу будут понатыканы мрачные здания, которые не нравятся людям, зато сами архитекторы от них были в восторге? Можно ли так испортить город?

— Архитекторов же кто-то учит, это ведь профессионалы. Пять лет в университете, потом практика. Этак можно говорить: а зачем ходить к врачам? Вдруг они что-то не так разрежут, и я умру? То же самое и архитекторы. Ведь есть же еще и градостроительный совет, который рассматривает здания. Не зря наш проект жилого дома на проспекте Дзержинского признали лучшим на фестивале архитектуры. Кроме этого, нельзя здание записывать в мрачные только из-за того, что у него ахроматические фасады. Есть еще форма, композиция, нюансировка, масштаб. А вообще, идея наших архитекторов — строить цветовое решение на контрасте черно-белого фактурного материала и синих отражениях неба на гладких поверхностях больших стекол.

— «Дом Чижа» тоже строили, одобряли и согласовывали профессионалы. А ведь он нравится далеко не всем. В интервью вы также говорили: «Архитектор должен нести персональную ответственность за эстетику здания. Сделал плохое здание — больше не проектируешь в значимых местах». Кто должен решать: тут хорошая эстетика или плохая?

— История, люди. Есть образ здания, который придумал архитектор. Я его представляю на совет. Город смотрит и говорит: нам кажется, что это высокое здание, надо его снизить. Мне дают предписание: переработать образ здания, снизить его на два этажа. Потом говорят представить три варианта. Ты делаешь, как тебе указывают. Потом прихожу к заказчику, а тот говорит: вот это мне не нравится, вот тут переделай, вот здесь добавь. Затем выходим на экспертизу — и там эксперты тоже говорят что-то переделать. Может, в силу ошибок проектировщика или риска для эксперта принять на себя ответственность за какое-то экспериментальное решение. И мы еще раз перерабатываем. И опять у меня сузились творческие рамки. И в итоге получается не совсем то, что ты придумал вначале.

Насколько качественным получится результат с учетом всего этого — и есть персональная ответственность архитектора.

Когда начинаем строить, и там возникают нюансы: тут на полметра ошиблись, здесь окно заложили. У архитектора, когда строительство уже идет, есть вариант: он может остановить стройку. Мол, я не хочу связываться с этим: вы делаете не то, что я запроектировал, переделывайте. И я несколько раз стройку останавливал, заставлял заказчика переделывать. Но ведь это не станешь делать каждый раз. Кроме того, архитектора в этом никто не поддерживает. Госнадзор говорит: ну а что — несущие не нарушены, здание стоит, инженерные коммуникации работают — какая проблема? Архитектор против? Ну, с одним отрицанием здание можно принять, и его принимают.

— И как архитектор будет нести ответственность? Он же запроектировал хорошее здание, но его заставляли переделывать. «Я не виноват, я просто нажимал курок»?

— Это вопрос совести. Если ты после такого можешь нормально спать, я считаю, что ты вообще не архитектор. Специалист должен отстаивать свою точку зрения на каждом этапе, показывать, что получается и как должно быть. Давно идет речь о персональной ответственности архитектора. Он строит дом, который простоит 50–100 лет, он формирует лицо города. В Европе это хорошо работает: сделал плохо — ему больше не заказывают здания в центре.

— Здание в Музыкальном переулке признали диссонирующим и обязали уменьшить высоту, но ничего не произошло. Законом ничего добиться нельзя, а вы к совести апеллируете. Получается, все что угодно можно узаконить и объявить хорошим.

— Я как архитектор могу апеллировать к совести, потому что я не законодатель, я только потребляю законы. Там было все согласовано и реализовано — вопросы к архитектору и тем, кто согласовал. Был заказчик, он реализовал площади. Место проходное, ликвидное, и чем больше площадей — тем лучше. Поэтому понятно его неуемное желание строить дальше. А где был Госстройнадзор? Выписывали предписания, а дом продолжал строиться. У меня тоже бывают такие ситуации: я предписываю остановить работы, а дом продолжают возводить.

Узаконить можно, но объявить хорошим нельзя. Черное не может быть белым. Нам тоже многое не нравится. Но мы не хотим ныть. Есть люди, которые не хотят уезжать, а хотят остаться здесь и работать здесь, хотят делать хорошо.

Но есть другая сторона. Я был в Будапеште, и одной из причин, почему я туда поехал, было желание посмотреть новое здание голландского архитектора Эрика ван Эгерата. Когда мы подошли поближе, я спросил у экскурсовода про строение, и тот сказал, что они этим зданием-уродом очень недовольны, что оно испортило весь город. Но я как архитектор этого не вижу. Я видел реально шедевр современной архитектуры, интересную эстетику.

И я думаю, что тут еще важен вопрос времени. Ведь те здания, которые мы признаем историческими, они не всегда были такими — они ведь были и новыми. И про них, возможно, тоже говорили, что это не то, что надо было строить. Пройдет 30–40 лет, поменяется наш взгляд на здания. Танцующий дом в Праге не сразу построили. Десять лет архитектор объяснял, доказывал, согласовывал. Говорил, что архитектура должна быть контрастной, что должен быть какой-то всплеск. И вот двадцать лет назад его построили, а теперь это один из символов Праги. Эйфелева башня та же.

Архитектор Ладкин сравнивал свой дом «У Троицкого» с Эйфелевой башней. Но такие сравнения допустимы только в отношении авангардной архитектуры. А когда здание слишком консервативно, тогда ищут хоть какие плюсы. Там большие квартиры, там классный вид, там появились ротонды, открытые террасы. Да, наверное, с градостроительной точки зрения надо было поискать еще какие-то решения. Но это уже ткань города. Можно плеваться, можно дом перекрашивать — но этот дом уже стоит, это уже данность.

— Если так искать плюсы в плохих вещах — не придем ли мы к тому, что «зато Гитлер любил детей»?

— Да, можно прийти и к таким категориям. Но мы обсуждаем не Гитлера, а нематериальную составляющую, эстетику. Эти рассуждения важны для того, чтобы в дальнейшем в городе появлялись стоящие объекты, ведь все, что не нравится, не снесешь, а новое будет строиться, и на это мы можем влиять. И я не критик. Я умею делать объемы, но мне сложно критиковать чужие объекты. Есть архитектурные критики — например, Александра Боярина, — которые могут красиво и красочно рассказать про здание.

Скажем, сундук красного цвета на Востоке, Dana Mall, — вопиющий кошмар. Наверное, я потому так думаю про него, что не знаю архитектора, он безликий для меня. Но я закрываю глаза — и вспоминаю яблоневый сад, птичек; я там учился недалеко, в «пятнашке» [15–й корпус БНТУ у станции метро «Борисовский тракт»], и у меня другие ассоциации. И когда на общественных обсуждениях наших объектов люди вспоминают, как они сидели на лавочках, целовались, на гитаре играли, пиво пили, а сейчас я собираюсь построить там свой дом, я их понимаю. Я понимаю, что там жизнь была. Но у города тоже жизнь, он тоже растет, развивается. Нельзя сказать, что вот этот квартал законсервируем — и все, сто лет ничего менять не нужно. Приезжают новые люди, меняются поколения, технологии, нормы, подходы, эстетика, и город должен расти и развиваться, его нельзя сдерживать.


Текст: Александр Лычавко