Я встречаюсь с Антоном на парковке на левом берегу Днепра в Киеве — тут мы ждем Ваню, который со специальным человеком поехал проверять свою машину после того, как на ней покатались беларуские спецслужбы. История с пересечением границы, которой отметились Иван Крацов и Антон Родненков (члены штаба Виктора Бабарико и секретариат Координационного совета), почти такая же классная, как история сотрудника «Беларуськалия», сбежавшего из КГБ через форточку в туалете. Мы поговорили с ребятами о том, пыталась ли Маша встретиться с Лукашенко, какой самый страшный момент они переживали, как продолжают жить без зарплаты и когда планируют в Минск.

Текст: Евгения Сугак

— Что вы чувствуете сейчас, когда почти все ваши близкие и соратники в тюрьме?

Антон: — Я рад, что я на свободе, но очень хочется назад, в Минск. В конце прошлого года я несколько месяцев жил в Киеве и никогда не хотел в Минск. А сейчас очень хочется назад. Тот факт, что я здесь, а ребята сидят в тюрьме, ощущается для меня, как будто я их кинул.

Ваня: — Я очень злой. Мне очень непривычно. Последние три месяца я практически круглые сутки находился с одними и теми же людьми, они для меня семья. Поэтому ощущение, как будто меня заставили уехать в пионерский лагерь, а мне очень не хочется в нем быть. Хочется играть с друзьями. Когда я смогу их увидеть? Когда мы победим. Базовый сценарий — от трех до шести месяцев. Если нет, то хотелось бы, чтобы встреча случилась не позже, чем через полтора года. Но пока план — это победа.

— Когда арестовали Бабарико, наверняка, это было концом света для вас. Но после людей из штаба выдергивали одного за одним. Со временем привыкаешь к посадкам друзей?

Антон: — Конечно, со временем это приходит. У нас уже есть соответствующие шутки на эту тему. Это наша защитная реакция. Когда ты разговариваешь с человеком и любой ваш разговор может быть последним. Ты договорился с ним о встрече, а на завтра вы уже можете не увидеться. С Максимом Знаком мы общались за полчаса до его задержания. А Эдик вечером перед его арестом спросил у меня — «Антон, ты думаешь, нас будут задерживать?». А я ответил ему — «Эдик, я думаю, сто процентов вас не будут задерживать». Это была моя последняя фраза, которую я ему сказал.

— То есть, у тебя бесполезно спрашивать мнения о том, задержат ли меня, например?

Антон: (Смеется).

— Когда вы поняли, что это все опасно?

Антон: — На второй день нахождения в штабе я подошел к Максиму и попросил его номер телефона на случай, если меня будут задерживать. Максим тогда очень удивленно спросил «А почему нас будут арестовывать?». Через неделю, когда уже началось первое давление на штаб, Максим собирал весь офис, становился на маленький стул и рассказывал, как вести себя в случае допроса, как правильно узнавать свой статус и звать адвоката.

Ваня: — По опыту предыдущих компаний было понятно, что тема власти — это самая болезненная тема для действующего президента. И все люди, чем бы они ни занимались, если они хоть минимально пытались участвовать в политических процессах, — то с ними всегда происходило что-то плохое. Либо у них отнимали бизнес, либо их били, либо им приходилось уезжать, либо сесть в тюрьму. Это происходило всегда на протяжении 26 лет, и тут иллюзий у меня не было. Когда мы запустили кампанию Светланы Тихановской, стало понятно, что что-то ко мне да применят. Если бы мы после нерегистрации Виктора Бабарико ничего не стали делать, этот вариант устроил бы властей и нас, скорее всего, оставили бы в покое. И так считалось, что наш штаб сильно репрессирован и разгромлен.

— Как изменилась ваша жизнь в плане безопасности, когда вы пришли в штаб? Соблюдали ли определенные правила? Смотрели, есть ли слежка? Проверяли наличие жучков?

Ваня: — В моей семье, к сожалению, я еще в подростковом возрасте столкнулся с работой КГБ, поэтому у меня давно была привычка следить за подозрительными машинами и людьми. Кроме того, мой дед был подполковником милиции и многому меня учил — на что нужно обращать внимание, на что нет.

У меня дома есть шредер, это старая история — я очень люблю шредеры. В детстве отец часто оставлял мне большую стопку документов на день, которую я должен был уничтожить. Мне нравится сам процесс, и мне гораздо комфортней выкинуть что-то не в мусорку, а пропустить через шредер.

Когда-то кто-то из штаба уезжал на встречу, всегда предупреждал нескольких людей, где он и с кем. Мы всегда должны были быть в курсе. С некоторыми ребятами у нас была расшарена геолокация — можно было посмотреть, где в данный момент этот человек (или, по крайней мере, его телефон).

Антон: — Я постарался сделать так, что дома не было вообще никаких записей в блокнотах. Я день потратил на то, чтобы вырвать все листы, выбросить все бумажки. В конце августа были ночи, когда я не ночевал дома — тогда были основания полагать, что находиться дома небезопасно, что кого-то из команды буду задерживать. Я ночевал у незнакомых людей. Мне находили ночлег, привозили меня каждый раз к новым незнакомым людям. Это было очень странно и интересно. Были разные по возрасту люди. Если я ночевал у людей постарше, то у них было такое родительское отношение. Ты приезжаешь, они тебя кормят голубцами, смотришь с ними сериал по телевизору. Они тебе что-то про свою жизнь рассказывают, ты им про свою. У молодежи сразу вино, разговоры до середины ночи. Но интересно то, что во всех случаях у меня никто не спрашивал про политику, мы не обсуждали мое положение и мои дела. У меня было ощущение, что я повстанец времен Калиновского, которых тоже прятали в разных домах. Все были очень добры.

— Расскажите историю про четверги.

Антон: — История про четверги — это история старой Беларуси. В новой Беларуси уже нет четвергов. В старой Беларуси, которая была до девятого августа, было такое поверье-правило, что политических задерживают по четвергам. Этому было юридическое обоснование. Если человека задерживают в четверг, то весь день его просто держат, потом только к вечеру ему дают статус, потом 72 часа к нему можно не пускать адвокатов и таким образом ты задерживаешь человека в четверг утром, а адвокат к нему попадает только в понедельник. И журналисты, соответственно, узнают детали только в понедельник. А человек больше половины недели находится один на один с силовиками. Алесь Беляцкий, Дашкевич, Виктор и Эдуард Бабарико и еще много-много людей были задержаны в четверг. Какое-то время наша неделя делилась на до и после четверга.

В англосаксонских системах неделя начинается с воскресенья, а у нас неделя начиналась с пятницы. Пятница — была начало свободной недели, ты живешь до четверга и если ты его переживаешь, то в пятницу ты бодр и в хорошем настроении. Мы считали оставшиеся четверги до выборов, потому что считали, что штаб могут закрыть до выборов. Маша всегда говорила — осталось продержаться четыре четверга, осталось продержаться три четверга. После девятого августа Беларусь стала другой, и стало понятно, что ребята работают нон-стоп — у них много дел, много людей, которых они хотят задержать, побить. Они не успевают, и поэтому все теперь происходит в любой день. Мы с Марией и Иваном были похищены в понедельник.

— Твой комп и телефон сейчас находится в КГБ. Ты беспокоишься, что там могут найти что-то, что тебе повредит?

Антон: — На 3%.

— Что будет для вас признаком того, что вы можете вернуться в Минск?

Антон: — Ну, например, если начнут выпускать задержанных из штаба или координационного совета. Например, Илью Салея. Он даже в составе КС не был, а его в СИЗО держат. Он адвокат Маши, адвокатов не задерживают. Как можно задержать человека, который должен защищать Марию Колесникову? Как не задерживают и пресс-секретарей, которые оказывают коммуникационную функцию. Это они должны подтверждать, когда кого-то задержали. Когда меня задержали и спрашивали, кто я, я говорил, что я пресс-секретарь. Они спрашивали, чем конкретно я занимаюсь, а я говорил, что когда кого-то задерживают или нет, я подтверждаю, что кого-то задержали или нет. Так я объяснял свою деятельность для сотрудников ГУБОПиКа.

Ваня: — Для меня это либо прекращение уголовного дела, либо опять же, победа. Я могу и сейчас вернуться в Минск, но меня арестуют. А пока я могу быть эффективным на свободе.

Виталик Кривко, например, вернулся в Минск, хоть и понимал, что, скорее всего, через некоторое время его арестуют. Ну, он думал, что еще 2-3 недели или месяц он сможет нам помочь, но его арестовали через два дня.

 — Ваня, ты не опасаешься, что сейчас, не имея возможности достать тебя, спецслужбы могут начать кошмарить твоих близких?

Ваня: — Не опасаюсь. Пока я не могу себе этого представить, для меня это слишком невероятная ситуация.

Антон: — А я могу. Если раньше мы думали, что власти не остановятся ни перед чем, то после выборов — это «ни перед чем» стало еще шире. Когда меня вывозили из ДФР в бусе, то мне сказали — «если все пройдет хорошо, то не переживайте, с вашими родителями и близкими все будет хорошо». Что, в принципе, можно рассматривать как угрозу для моих родных. Я предупредил маму, что у нее может быть обыск…

Ваня: — Ну, просто у моей мамы уже был обыск. Но с точки зрения нашей семьи, обыск — это не угроза.

— Пробовала ли Маша когда-нибудь встретиться с Лукашенко или с кем-то из топов?

Антон: — Кризисная ситуация была в ночь с 9 на 10 августа, когда стало понятно, что уровень насилия со стороны силовиков неожиданно высокий. В тот момент мы решили, что нужно связаться с высокопоставленными чинами в силовых структурах или администрации президента. Мария звонила ночью таким людям, мы разговаривали с представителями МВД, представителями администрации президента. Мы донесли до них наш месседж. На него было два ответа. Первый — в ту же ночь на БЕЛТА появилось заявление МВД, что ситуация в Минске под контролем. А второй ответ произошел на следующий день, когда Светлана пошла подавать жалобу в ЦИК, и у нее состоялся диалог, после которого она была вынуждена покинуть территорию Беларуси.

Ваня: — Был еще третий ответ, когда Вакульчик сказал, что к нему обращались из объединенных штабов за охраной и они выделили 140 человек из КГБ, которые в ту ночь «охраняли штаб».

Антон: — В ту ночь мне казалось, что по ее окончании всему штабу будет крышка. И где-то в полчетвертого я решил, что я поеду спать домой, потому что, возможно, это последний шанс поспать у себя в кровати. Охранник возле двери мне сказал, чтобы я не выходил, потому что только что на парковке задержали нашего человека. Я быстро выбежал, сел на велосипед и вижу, что стоит машина с тихарями, я еду по Хоружей вдоль офиса и замечаю колонну из 15 военных уазиков, и в них сидят люди. Потом появилось это заявление Вакульчика.

— Но все же, почему не было идеи пообщаться с Лукашенко?

Ваня: — Для таких разговоров должна быть определенная обстановка. В обстановке, когда людей задерживают, издеваются, бьют, не совсем понятно, что на таких встречах обсуждать.

Антон: — До выборов было не нужно, после выборов — стало невозможно. Потому что, когда после всего насилия люди выходили и кричали «трибунал», когда на Пушкинскую каждый день носили цветы, — зачем это общение?

— Почему Машу держат не в КГБ или хотя бы в Минске, а отвезли ее в Жодино? Она ведь ключевой персонаж.

Антон: — Ну, они действуют по старым методичкам. Они не понимают, что повлиять на Машу, которая находится в кампании с самого начала, какими-то условиями нахождения — невозможно. За все эти месяцы она пережила много более сложных и критических ситуаций. Ну и зачем им, чтобы под Володарского все кричали — «Выпускайте нашу Машу».

— Какой был самый пугающий момент за всю кампанию?

Ваня: — Первые дни после выборов. Было очень страшно, казалось, этому не будет конца. Казалось, что посадят тысячи людей, что их не отпустят, что будут продолжать бить и пытать. Что начнут забирать из квартир, и так теперь будет все время. Ну, частично так и есть. Но когда все остановилось и в воскресенье на стелу вышли сотни тысяч людей — это была победа.

Антон: — Для меня переломным моментов был отъезд Светы в Вильнюс. Все предыдущие моменты я так или иначе ожидал. Мы обсуждали, что будем делать, если задержат Виктора Дмитриевича, мы думали, что будем делать, если закроют Машу. Когда через четыре часа ожидания под ЦИКом я увидел, как через турникет проходит Максим Знак, — я опешил. Макс — это железный человек, сильный, невероятный, со спортивной выдержкой и закалкой. И когда я увидел его бледным и пошатывающимся, у меня пролетела мысль — все, нам крышка. Я подбежал к Максу, и он говорит — «Света уехала, мы ее больше не увидим». Вот этого я никак не мог ожидать. Потом Макс рассказал все детали происходящего, и мы поняли, что в том кабинете могло произойти все, что угодно.

Ну а яркий момент — это первая стела. Была уверенность, что в Беларуси все поменяется, когда выйдет море людей. И в тот день я видел это море и думал — ну вот оно, то, чего мы все ждали.

— Кто были те силовики в кабинете Ермошиной в ЦИКе, после разговора с которыми Света уехала?

Антон: — Это может сказать только адвокат Светы — Максим. Чтобы ты понимала, все эти четыре часа он стоял под дверью в окружении службы охраны президента, которая очень внимательно на него смотрела. У Максима был свой бой.

— Как вы продолжаете жить без денег? Вы уже несколько месяцев не работаете.

Антон: — Я трачу свои личные накопления. Я всегда много работал, мало тратил, старался быть бережливым, и мои друзья называют меня жмотом. Я думал, что я копил для каких-то хороших приобретений, а выяснилось, что я копил, чтобы мог рисковать своей жизнью. Но тот факт, что мы все не получали за работу в штабе деньги — это хорошо, нас сложнее скомпрометировать.

Ваня: — Меня друзья не называют жмотом, но я тоже трачу свои деньги. Ситуация, которая сейчас происходит, настолько важна, что я не вижу другого выбора, чем тратить все, что я отложил.

— Сколько человек в штабе Бабарико осталось на свободе?

Антон: — Из ключевой команды порядка десяти. Есть еще несколько десятков активных волонтеров, которые до сих пор остаются с нами.

— Как будет функционировать штаб сейчас, когда нет многих ключевых людей?

Ваня: — Мы уже не первый раз за эту кампанию переживаем подобное. Мы уже, наверное, в пятый раз будем заново отстраивать оргструктуру и рабочие процессы. Несколько дней ты в шоке, потом все собираются и запускают все обратно. Штаб — это очень большая структура, очень много расшаренных ресурсов. В сумме это больше ста человек. В офисе находились мы, как люди на фронте, которые должны землить, помечать территорию. Но большая часть людей всегда работала удаленно. Многие заранее выехали за территорию страны и ведут какие-то проекты не из Беларуси. Получилось так, что сейчас на свободе мы с Антоном, но было бы гораздо лучше, чтобы на свободе были Мария Колесникова и Максим Знак. Для кампании и работы штаба было бы гораздо эффективней.

Антон: — Поэтому и на свободе мы, а не они. Неделю назад мой хороший друг вышел с Окрестина, и у нас была вечеринка. Я сказал, что нам нужны волонтеры в штаб. Через два дня меня задержали. Когда на следующий день я вернулся в соцсети, люди не то, что не исчезли, а начали активно писать — куда и когда им выходить на работу. Я сказал им, что единственное, что мы можем почти гарантировать — это то, что вы потом будете идти по уголовному делу. Вот наш job offer — уголовное дело.

— Вам страшно?

Антон: — Мне вообще страшно постоянно, много раз в день. Я очень за себя беспокоюсь. Еще до этой ситуации всегда за себя переживал. Но когда я был в кабинете с этими неприятными людьми, один из них сел напротив меня и очень серьезно сказал: «Антон, сегодня твоя жизнь сильно изменится». Я говорю ему: «Больше, чем на три процента?». И вижу, что его дергает, он хочет, чтобы я испугался, а я троллю его. Но вот когда нас везли под конвоем, а потом остановились посреди темного леса и выключили фары — было страшно чуть больше, чем на три процента.

— Меня беспокоит, что многие беларусы сейчас вынуждены уехать из страны. Что вы думаете об этом?

Антон: — Нужно уметь разделять — когда грозит реальная опасность и когда просто страшно. Потому что страшно сейчас всегда.

— Мы долгое время думали, что если на улицу выйдет очень много людей, то все изменится. Сейчас эта планка взята. Что, по вашему мнению, должно быть следующей индикацией изменений? Какую нужно взять планку?

Ваня: — Когда начнут говорить те люди, которые несут ответственность не только за себя, но и за других. Руководители компаний, чиновники, полковники, майоры. Которые начнут говорить не только от себя, но и от целых групп людей. Когда люди окончательно поймут, что никто не даст им волшебного плана, когда они начнут объединяться в структуры и будут сами придумывать план. Тогда мы увидим, что несогласие есть не только на улице, но и среди врачей, спортсменов, других групп. Это уже начинается. Примеру спортсменов, которые выпустили видео, сейчас должны следовать многие. Беларусы сейчас офигенные. Сложно представить, что у этих людей может что-то не получиться.

Подпишитесь на наши Instagram и Telegram!

Обложка: @antik04

Обсудите этот текст на Facebook