Если в России домашний арест означает электронный браслет на ноге, то в Беларуси этот девайс заменяют шесть сотрудников КГБ. В 2010 году журналистка Ирина Халип, супруга экс-кандидата в президенты Андрея Санникова, была арестована за «организацию массовых беспорядков», помещена в СИЗО КГБ, а в 2011 году переведена под домашний арест с содержанием под охраной — одновременно с Владимиром Некляевым и следователем по особо важным делам Генпрокуратуры Светланой Байковой. Спустя семь лет Ирина рассказала The Village Беларусь, как работать, отдыхать и воспитывать ребенка, когда за тобой день и ночь наблюдают КГБшники.

«Можно мне остаться в тюрьме?»

Как переводят под домашний арест? Очень просто: открывается окошечко, и говорят «на выход с вещами». Это может означать две вещи: либо перевод в другую камеру, либо освобождение из-под стражи. А поскольку меня повели вниз, где административные помещения, я поняла, что меня освобождают. Но счастье было недолгим — мне вручили постановление об изменении меры пресечения.

Я начала читать и увидела «домашний арест». «А, — решила я, — это браслетик на ногу». Но когда дочитала до конца, то спросила: «Можно мне остаться в тюрьме?».

Мое мнение изменил список наложенных на меня правоограничений. Первое — постоянное присутствие охраны в доме — я поняла, что мне придется делить дом с КГБшниками. Второе — запрет на переписку: в тюрьме писать и получать письма можно, а под домашним арестом почему-то нельзя. Третье — запрет на прогулку, хотя в СИЗО на час выводят на свежий воздух. Четвертое — запрет приближаться к окнам: вдруг я скину маляву или сплету веревку из простыней?

Во всем мире домашний арест — это браслет на ногу и контрольный звонок. Но не у нас. После освобождения из СИЗО меня посадили в микроавтобус, и я увидела человек шесть КГБшников. На вопрос «зачем так много?» мне ответили: «Сейчас мы должны провести проверку помещения». Зачем? Пока я сидела, в доме уже восемь обысков было. «А мало ли, там сейчас находятся ваши родители с вашим сыном, вдруг они обзавелись новым компьютером или еще каким средством связи».

По приезде они сунули носы в каждую щель, а затем проинструктировали моих родителей: им дается допуск в квартиру. Это уже не тюрьма, где тебя обеспечивают всем необходимым: под домашним арестом кто-то должен приносить тебе продукты, бытовую химию и гигиенические средства. Интересно — а если у человека вообще нет родственников, кто тогда принесет ему еды? КГБшники не обязаны это делать, заказать доставку тоже нельзя, так как запрещено пользоваться телефоном. Возможно, одиноких людей просто не переводят под домашний арест — так и сидят до суда или ходят под подпиской о невыезде.

Конечно, вместо шести человек охраны и конвойных для поездок было бы дешевле надеть браслет на ногу. Но их не закупают — на это денег нет, а на содержание дармоедов есть. Не стоит пытаться понять эту логику: как говорится, не надо искать заговор там, где просто облажались.

«Они любили обмениваться подробностями о бытовых привычках других людей, находящихся под домашним арестом»

В тот день я находилась в состоянии, близком к обмороку, так как не знала, что теперь будет с моей жизнью, как я буду жить и как объясню все своему трехлетнему ребенку: где папа и почему здесь какие-то дяди, какие-то серые волки, которые вторглись в его пространство.

Мне объяснили, что КГБшники станут дежурить по двое в течение суток; каждое утро с восьми до девяти происходит «смена караула». Я навсегда запомнила первую ночь: на службу остались двое мужчин приличного вида, Андрей и Саша. Они попросили, «чтобы никому не мешать», поставить стулья в коридоре, и так и просидели на них всю ночь, сложив руки, пока я беседовала с родителями.

Утром приехали новенькие — первая круглосуточная смена. Возможно, эти парни были наиболее приличными из всех. Помню — заходят два качка, Леша и Витя, как потом выяснилось, бывшие десантники. В дальнейшем они приходили с протеиновыми коктейлями и любили принимать перед зеркалом в прихожей атлетические позы. Эти ребята сразу сказали: «Мы вообще-то оперативники, майоры, мы другими делами занимаемся, но нас сняли со службы и отправили сюда. Давайте мы постараемся не мешать друг другу». Я им предложила занять рабочий кабинет, где стоит стол, стул и раскладывающийся диван. Парни посмотрели и сказали: «Ох, ах, замечательно! Гитара на стене висит! А можно мы будем песни петь?». «Смотря какие, — отвечаю я. — Если «Товарищ президент, наступит тот момент» или «Слухай бацьку», то я категорически против». «Да нет, мы же бывшие десантники, поэтому будем петь про братушек и «расплескалась синева».

В конце концов именно эти парни оказались самыми наглыми — как раз-таки потому, что у нас сложились нормальные отношения. Я даже научила их играть в скрэббл; мы курили, общались, пили кофе. Они мне говорили: «Мы здесь тоже практически под арестом, не можем отсюда выйти. Если у меня жена начнет рожать, я не смогу покинуть пост». На что я им отвечала: «Ребята, мне вас пожалеть, может?». В итоге один из них, Леша, мог прийти вечером, когда мы с мамой смотрели телевизор, и сесть рядом. Второй, Витя, оказался книгочеем и делился со мной впечатлениями о найденных в моей библиотеке книгах.

Если одна смена была «люди в штатском» без особых примет и, в принципе, индивидуальных черт, вторая — «весельчаки», то третья — мудаки. Это была катастрофа: они все время пытались мне доказать, что мы лузеры и неправильно построили свою жизнь: «Если бы вам хотя бы платили большие деньги за это. Ну вот какая зарплата в вашей «Новой газете»?» Я назвала сумму, в то время втрое превышающую среднюю зарплату в Беларуси. «И вы за такие копейки в тюрьму идете?!» — презрительно скривились мудаки. Напрашивается вопрос — сколько же они получают, если для них это копейки? Когда я курила на балконе, один из мудаков оставался в квартире, а второй шел со мной и внимательно смотрел, чтобы снизу не подали сигнал. Могли зайти ночью в спальню и включить свет. А однажды довели до слез мою маму: это было 8 Марта, и сосед с пятого этажа принес нам два букета — просто так, чтобы поддержать, мы даже не были до того знакомы. Мама вышла на лестничную площадку, забрала цветы, а когда вернулась, ей устроили допрос: «Кто это был? Что значит «вы не знаете»? Не бывает такого, чтобы незнакомый мужчина дарил цветы. Как зовут? С какого этажа? Вы что-то скрываете, в цветах точно что-то спрятано, покажите букеты». У мамы сдали нервы, и она расплакалась. Я заорала дурным голосом: «Вы сволочи, вы мудаки, вы ничтожества, вы грязные свиньи!»… Потом оказалось, что на меня за это написали рапорт, так как я «оскорбляла их при исполнении». Забавно — меня пугали 15-ю сутками, когда мне грозило 15 лет за «массовые беспорядки».

А еще у одного мудака была мерзейшая привычка не закрывать за собой дверцу микроволновки. Стоит ли говорить, что они пользовались моей микроволновкой, плитой, посудой? Правда, когда один попытался взять чашку мужа, я выхватила ее с воплями: «Не смейте трогать ее своими грязными лапами!»

К моему счастью, вертухаи хотя бы у двери туалета не стояли, как у Тамары Винниковой (экс-председатель правления Национального банка Беларуси Тамара Винникова была помещена под домашний арест в 1999-м. Спустя месяц она сбежала от охраны в одном спортивном костюме и домашних тапочках — прим. The Village Беларусь). Но они любили обмениваться подробностями о бытовых привычках других людей, находящихся под домашним арестом. Например, могли прийти и сказать: «Ой, а давайте расскажем, какой срач у Светланы Байковой дома — она не готовит, не стирает, у нее на всем такой слой пыли». Это было омерзительно, не знаю, что они рассказывали обо мне. Наверное, приходили к Байковой и говорили: «Ой, а у Халип…».

Впоследствии, когда начался суд и меня стали возить на заседания, в моем доме начали появляться какие-то дублеры, чьих лиц я уже не запоминала. Помню, привозят меня конвойные, сдают с рук на руки, смотрю — а один из дублеров на диване валяется в гостиной, второй сидит со своим ноутбуком в кабинете и балдеет в интернете с 3G-модемом. Я как заору: «Господи, да что ж вы как тараканы по всему дому расползаетесь! Каким дустом вас вытравить?» На что мне отвечают: «Я вообще здесь первый раз, еще ничего не успел сделать, чего вы на меня орете?».

В большинстве своем это были простые сельские ребята. Помню, я спрашивала Лешу и Витю, почему они пошли в КГБ — по зову сердца, чтобы родину защищать? На что мне ответили: «Да нет. Какое-то время послужим, получим выслугу, бонусы — и в бизнес. А там с нашими связями и контактами у нас все будет замечательно».

«Мама, давай будем смотреть закат, а КГБшников не позовем»

По сути, можно было только сидеть дома, читать книги и смотреть телевизор. Но большую часть времени я занималась сыном — мы тактильно не могли оторваться друг от друга, он просто висел на мне как обезьянка. Разлучались мы только когда мои родители водили Даню на прогулки. Так как у меня забрали ключи, КГБшники впускали мою маму, она одевала ребенка, оставляла мне пакет с продуктами и шла гулять.

Ребенок сначала не понимал, что это за дяди в нашем доме. Я ему объяснила, что это хорошие дяди, которые освободили меня из плена и теперь будут нас охранять. А что я еще могла сказать? Но он сам, похоже, все понял. Однажды мы сидели на диване в гостиной, и Даня сказал: «Мама, смотри, какой красивый закат. Давай будем его смотреть, а КГБшников не позовем. Они ведь лучше, чем мы». Я возмутилась: «Что ты сказал? Почему это они лучше, чем мы?». Он подумал и ответил: «Потому что им лучше, чем нам».

Данька был идеальным арестантом. Когда мама забирала его на прогулку, он заходил к КГБшникам и вежливо говорил: «Будьте добры, пожалуйста, откройте мне дверь».

Конечно, с домашним арестом возникло много вопросов. Например, меня интересовало, что делать, если мне понадобится медицинская помощь. В тюрьме в этом случае можно было написать заявление и вручить его утром на обходе. А под домашним арестом требовалось написать заявление с указанием симптомов, которое уходящая смена заберет и доставит в КГБ — для рассмотрения и решения. А вдруг у меня будет что-нибудь гинекологическое — неужели это тоже придется описывать? У меня в то время был тяжелый бронхит, я кашляла потом полгода, но, к счастью, выкарабкалась — не написала им, не унизилась. Потому что в домашнем аресте все сопряжено с унижением.

Хотя на телефонные звонки, переписку по интернету и письма была наложен запрет, но малявы от коллег мои родители все равно притаскивали. Сначала «смена мудаков» пыталась лазить маме в сумку, но поскольку ничего необычного там не обнаружила, то перестала. Но мама все равно на всякий случай эти малявы держала в кармане.

Коллеги меня очень сильно поддерживали, постоянно писали. Помню, когда меня наградили в России «Золотым пером», мне передали большую тетрадь с пожеланиями российских журналистов. Было очень приятно, особенно впечатляла надпись «Люберцы за освобождение Ирины Халип».

Также мама передавала информацию устно — точно так же, как адвокаты передают устные сообщения клиентам в СИЗО. Абсолютная изоляция в XXI веке невозможна. Помню один забавный случай: адвокат моего мужа, Марина Ковалевская, находилась в следственном управлении КГБ (муж знакомился с материалами дела) и услышала, как сотрудники между собой обсуждают очередной обыск в моем доме. Она вышла якобы в туалет и позвонила моей маме. Мама тут же рванула ко мне — вместе мы упаковали все бумаги, в том числе мою рукопись, где я описывала происходящее, в мусорный пакет. И вот мама выходит будто бы с мусором в руках, а навстречу ей идут два КГБшника — обыск проводить. В тот раз они облизали всю квартиру, но ничего не нашли, только флешку сына с обучающей программой вроде «Развивайки». Она, кстати, потом нигде не всплыла, думаю, себе забрали.

Также из дома вынесли все деньги — мне, видимо, полагалось быть на содержании у матери-пенсионерки. Причем забрали стопку двадцатидолларовых купюр, а после суда вернули стодолларовые. Наверное, они их у себя еще и прокручивают.

«Со временем они вели себя все наглее и наглее»

Психологи говорят, что после ограбления у людей иногда появляется отвращение к собственной квартире. У меня же возникало отвращение просто от присутствия КГБшников — будто они оскверняли собой мой дом. Причем со временем они вели себя все наглее и наглее: приносили постельное белье, устраивались по очереди на дневной сон и любили смотреть телевизор. Помню, однажды один из моих вертухаев по имени Денис сказал: «Сегодня Лига Чемпионов, можно мы посмотрим игру?». Я сначала отказала, потому что они и так заняли все пространство. Но он ходил и гундел, и гундел, и даже взял в сообщники мою маму (она футбольная болельщица), так что в итоге я сдалась.

Вечером один КГБшник устроился в кабинете, второй в гостиной, а я укрылась на застекленной лоджии с чашкой чая и сигаретой. Но не прошло и пяти минут в тишине, как Денис начал колотить в дверь: «Владимировна, открывайте, один-ноль!» Весь матч он ходил ко мне на лоджию и комментировал. После такого я решила, что они больше не будут смотреть у меня телевизор. Когда через неделю меня спросили: «Можно мы посмотрим сегодня Лигу Чемпионов?» — я ответила, что нет, «у меня другие планы»: «Я буду смотреть «Фабрику звезд», я большая фанатка, ни одного выпуска не пропускаю». Правда, нам с мамой почти три часа пришлось терпеть эти завывания, но, думаю, им пришлось еще хуже.

Конечно, если бы я была одна, то могла бы устраивать фрондерство вроде «вы мне запрещаете это, а я в ответ запрещаю пользоваться моим чайником». Или унитазом. Но я понимала, что в таком случае и они могут устроить мне еще более «сладкую жизнь». А у меня сын, я не хотела скандалов и воплей.

В таких условиях сохранить способность критически мыслить и способность к анализу — первостепенная задача. Потому что желание убивать, когда перед глазами красная пелена, возникало постоянно — особенно после того, как они заставили мою маму плакать. Вот тогда я поняла, что такое жажда крови. Но надо было удерживать себя в некоем состоянии психологического равновесия хотя бы ради сына: в трехлетнем возрасте связь матери и ребенка еще очень крепка. Я понимала, что ему придется еще немало испытать, и мне хотелось его от этого оградить.

«Каждые 30 минут смотрела новости, чтобы на несколько секунд увидеть лицо мужа за решеткой»

После трех с половиной месяцев домашнего ареста я вышла из-под стражи прямо в зале суда — мне дали два года с отсрочкой исполнения приговора. Помню, я тогда подумала: «Что, меня больше никто не повезет? И как мне из этого Заводского суда теперь выбираться?». К счастью, там было много друзей, и меня доставили прямо домой.

Мне вынесли приговор 16 мая, в понедельник, а моему мужу 14 мая, в субботу, — то есть, одновременно меня, считай, освободили, а мужу досталась «пятерочка» усиленного режима. Но я пережила и отплакала этот ужас еще в день вынесения приговора: узнала об этом из новостного выпуска Euronews. Там, как вы знаете, новостной блок повторяют каждые полчаса. А я мужа полгода не видела, и каждые 30 минут смотрела эти новости, чтобы на несколько секунд увидеть лицо Андрея за решеткой — смотрела и ревела, боже мой! А Даня даже не узнал папу, настолько муж исхудал.

Но это было в субботу, а в понедельник я решила, что «подумаю об этом завтра» — о том, как вытаскивать мужа и как строить заново жизнь. Я принимала поздравления, обнимала родителей, друзей, подруг, незнакомых людей; мы пили вино, курили на балконе и кричали сверху: «Свобода!», хотя это была никакая не свобода, но все же — ключи от дома вернулись ко мне.

Квартира стала была наполняться людьми: до глубокой ночи приходили гости — и друзья, и родные, и куча незнакомых людей, которые поздравляли, жали руку и обнимали. Это была так здорово, такой эйфоричный день…

Первое, что я сделала, — это написала мужу письмо. Оно пришло ему в тот же день, так как мать Андрея живет рядом с Главпочтамтом. А второе — позвонила в клининговую компанию и заказала полную «дезинфекцию», чтобы и духу КГБшников не осталось в доме.

Впоследствии я наслаждалась свободой — если можно так сказать. По условиям отсрочки мне запрещалось выходить из дома по вечерам. А днем, разумеется, я носилась по улице и перезнакомилась в парке Горького со всеми мамашами, потому что меня неожиданно начали узнавать.

Днем я выходила, вырывалась, гуляла с сыном, а ночью открывала все створки на лоджии и вдыхала ночной воздух. Я мечтала ночью прогуляться по улице, но мне это было запрещено. Получается, три года в общей сложности я не выходила по вечерам из дома.

Но даже в той ситуации мой дом и мы с сыном не были в безопасности: практически каждый вечер милиция приходила проверять мое присутствие дома. Представьте: в два часа ночи звонок в домофон, говорят «милиция», и я должна открыть им дверь, хотя не знаю, кто за ней на самом деле. Однажды на меня написали рапорт за то, что я не открыла дверь в полтретьего ночи, так как уснула. За это мне оформили нарушение — если бы у меня появилось второе, я бы отправилась отбывать свой срок на зону. Но в итоге мне просто посоветовали написать в объяснительной, что домофон был неисправен. Милиционеры, видимо, тоже сочувствовали.

Чему учит домашний арест

За эти три с половиной месяца я поняла одну вещь: все эти символы «домашнего очага» вроде лампы над столом или камина полная чушь. Символ дома — это ключи. Если твои ключи находятся в чужих руках, это уже не твой дом, и ты им не распоряжаешься.

Также под домашним арестом осознаешь, что свобода — это не абстрактное понятие, а геометрическое. Когда ты свободна, то можешь пойти направо, налево, по кругу, по треугольнику, по квадрату; обойти квартал. Идти вперед, назад и в любом направлении. Арест же лишает тебя этого простого права.

Текст: Тамара Колос

Изображения: azattyk.org, FuYong Hua