Наш герой — известный человек, чье имя мы не называем по его просьбе. Будучи двадцатилетним парнем, он был арестован за «антисоветскую агитацию». В 1984 году его поместили на бессрочное лечение в психиатрическую больницу за тысячи километров от дома. Издание в одном из областных городов РСФСР антисоветского журнала обернулось для парня тремя годами принудительных мытарств по палатам психиатрических больниц, где власть была в руках у активистов администрации и блатных уголовников. Если описать его быт тремя словами — уколы, насилие, смерть. Но тремя словами тут не обойтись. The Village Беларусь поговорил с пострадавшим от карательной психиатрии.

Текст:
Андрей Диченко

Иллюстрации:
Катерина Клёц

Часть 1: Харьков, 1984

«Мы серьезная контора»

В начале 80-х мы организовались в группу политических активистов. Издавали леворадикальный журнал «Б.Н.». Ну, как журнал… Это была стопка машинописных листов, сшитая в брошюру с рисованной обложкой. Тираж был от штук пятнадцати и выше. В лучшие времена доходил до 50 штук. Мы были юными левыми радикалами. Восхищались итальянскими «Красными бригадами» и немецкими RAF. Со страниц журнала призывали массово вешать чекистов и членов КПСС. В каком-то смысле да, мы были настоящими последователями Ленина и Троцкого, против которых возбудили уголовное дело за антисоветскую агитацию. Может, дело было в том, что мы издавали самый радикальный журнал в СССР. Начался 1984 год, у власти в стране был Андропов. Наша редакция не гнушалась использовать бранные словечки и писать то, о чем все думали, но стеснялись или боялись говорить. Закончилось тем, что один из товарищей попал под пресс спецслужб и всех сдал. Попал, кстати, из-за торговли драгоценностями с невесть как заехавшей к нам немкой. Тогда многие, чтобы как-то выжить, занимались чем-то нелегальным.

Когда я сидел в кабинете у судебного дознавателя КГБ, он что-то лепетал про антисоветскую деятельность. Говорил, что мы все нарушаем закон. Он был на тот момент в звании капитана. Помню его фамилию — Бойко.

Мое внимание привлекли его дорогие японские часы «Orient» на левой руке. Среди знакомых были в том числе и фарцовщики, а поэтому я прекрасно знал, что такие часы стоят на черном рынке рублей 250-300. Вряд ли капитан мог позволить себе их купить с зарплатных денег. Это же я ему и озвучил. Чекиста задело. В его глазах мы все равно были фашистами, панками и антисоветчиками. Через пару дней меня увезли на черной «Волге». На запястьях замкнули наручники, будто я совершил тяжкое преступление..

Забавно, что когда меня затолкали в салон Волги и заковали в браслеты, то по обе стороны сели два агента. Это показалось смешным. Я обронил фразу, что они везут меня прямо как настоящего шпиона. На тот момент не покидало чувство нелепости происходящего. Картинка напоминала какое-то кино в стиле «Ошибка резидента». Но вид у чекистов был мрачный. Они вообще старались не соприкасаться со мной даже взглядом. Наверное, им было противно на меня смотреть.

Несколько дней длились допросы. Я мало спал. Можно сказать, что из-за дикого недосыпа они и выбили какие-то показания. Но мне как-то удалось ничего не подписать. Они предъявляли, что я влип в переделку с серьезными людьми. Угрожали, что знают все про меня, мою девочку и друзей. Помню, что даже зачем-то сказали о том, что знают какого размера ботинки купил девушке на День Рождения. Когда от меня последовал вопрос — зачем им была нужна это информация, чекист гордо ответил, что «мы серьезная контора». Еще они пугали тем, что все мои друзья признались. Просили сделать тоже самое, чтобы облегчить участь Я тогда ответил,что всех этих людей знаю, но у нас нет никакой организации.

На третьи сутки допросов они высыпали кучу фотографий из картонной папки. На фото были разные граффити, которые мы рисовали на стенах города. Забавно, что некоторые объекты протестного стрит-арта нам вообще-то не принадлежали. Естественно, что все это было записано со слов стукача. Хотя следователь настаивал, что у них есть показания свидетелей, который видели, как мы это рисовали. Я ушел в отказ. Признал только, что писал в журнал. Фамилий мы не указывали, у всех были прозвища. Естественно, про мои псевдонимы некоторые знали. Оттуда и просочилась информация. Поэтому в конце концов я признал, что да, журнал это моих рук дело. Но настоял на том, что делал его один. В качестве доказательства всплыла печатная машинка, которую я брал на прокат на свой советский паспорт Все печатные машинки тогда были на учете. Просто так ты не мог пользоваться такими устройствами. Вот и вся суть обвинения.

После допросов и какого-то подобия следствия была закрытая комиссия. В подвальном помещении без окон. Там стоял стол, за которым сидели трое. Это были люди в штатском. Они не представились. Один из них, когда меня завели, встал и зачитал обвинение. Чекист заявил, что на основании собранных данных мое преступление квалифицируется как психическое расстройство, а это значит, что меня поместят в СПБ* (специальная психиатрическая больница) «на излечение». На прощание он добавил, что после лечения я смогу стать «нормальным советским человеком и достойным членом общества».

Первый укол галоперидола

Молодой военный сопровождал меня к вагону поезда на вокзале. Купе — одноместное. Двери закрыли изнутри. Куда везут? Никто ничего не сказал. Окна были зашторены, в пространстве мрачно. Сутки поезд ехал. В туалет выпускали строго по расписанию и только в наручниках. Естественно, в сопровождении. Конвоир заходил со мной непосредственно в туалет. Пока я справлял естественную нужду, он отворачивался и курил. Когда я интересовался у него, зачем он это делал, то тот бормотал, что «так положено».

Наконец-то мы приехали. Усталость была чудовищной. Хотелось хоть как-то расслабиться. Вновь посадили в машину. Понимал, что везут в психушку. Показалось здание — старый купеческий дом, спрятанный за высоким ограждением на отшибе и с дозорными вышками. По территории ходили люди с собаками. Кто там дежурил на вышках — не было понятно. Вблизи я никогда не видел людей, которые там находились. Да и остальных тоже не видел, кто ходил по территории. Нас на нее просто не выпускали.

Здесь не было привычных больничных помещений и в целом ощущалось, что это не больница. Высокие потолки — метров шесть, не меньше. В помещениях, переделанных под три палаты, ютилось человек семьдесят. Большинство металлических кроватей прикрутили к полу шурупами. Ну, как — кроватей... Вместо пружин у них был просто железный лист, приваренный к раме из гнутых труб. Углы кровати спилили. Это делалось для возможности продеть вязку и обездвижить человека. Вокруг дежурили угрюмые санитары. Поодаль находились туалеты. Унитазов там конечно же не было, а вместо них — дырки в земле. Устройство точно такое же, как в пригородных электричках или общественных туалетах на вокзалах. На потолке красовались огромные заплесневевшие пятна. Доски пола давно рассохлись. И во всем этом таилась старая, еще имперская архитектура, которая как-то сохранилась с дореволюционных времен. Сырость, гниение, унылость — три слова, которые определяли здешнюю атмосферу.

Я сразу заметил, что у многих под белыми халатами военная форма. Сперва прошел медицинский осмотр с банальными вопросами, затем общался с усатым старичком из администрации. Он единственный произвел впечатление человека, с которым можно разговаривать хотя бы о книгах. Скажу даже больше: он показался мне симпатичным человеком. Рассудительный, интеллигентный. Будто бы сошел со страниц произведений Булгакова — этакий доктор-психиатр в исполнении Ливанова из «Мастера и Маргарита». Сначала он спрашивал что-то про мировоззрение и его речь казалась благородной и насыщенной литературными оборотами. Человека с такой речью хотелось слушать внимательно. Но внезапно собеседник поменялся в лице и спросил тем же артистическим голосом:

— В жопу еб*шься? Дрочишь? — и пристально посмотрел, не намекая на то, что это шутка. Не шутка.

От вопросов стало не по себе. Ощущение холода и ужаса отдавало неприятной тяжестью в груди. Как будто обдали ледяной водой. Сразу стало понятно, что это не тот человек, каким он показался при первом знакомстве. Потом уже убедился, что передо мной сидел профессиональный садист. Фамилию я уже его не помню… Кажется, начиналась на букву «М». Сейчас она вызывает ассоциации с чем-то плюшевым, сладким, сказочным.

Это был такой психологический прием для новоприбывших в психушку. Я честно ответил, что мужчины не привлекают. После беседы меня сопроводили в палату и сделали первый укол галоперидола. Хотелось курить. Потом уже узнал, что говорил со мной местный сотрудник в звании полковника.

Неудачный побег

С первым уколом галоперидола в тело просочилась ложная легкость. Особенно, когда позади остался этап в неизвестность и радикальная смена обстановки. Ты расслабился, успокоился и все вроде как неплохо. На следующий день начались побочки. Все мышцы свело. Попытался закурить сигарету, которую стрельнул у сокамерника возле уборной… Он сказал, что лучше мне не курить, но я не послушал. Никотин послужил катализатором мышечных спазмов.Пальцы не слушались, челюсть стало выворачивать, рот раскрылся и потекла слюна. Контролировать это не получалось. Ноги, руки… Глаза закатились. Побочка меня здорово напугала. Не знал, сколько это будет длиться. Помимо спазмов меня не покидало удушье.

Но самое страшное, что я не знал, сколько времени тут доведется быть. Десятки человек каждое утро во время врачебного обхода традиционно спрашивали об одном и том же: «Доктор, а когда выпишут?». Что ни утро, то первым всплывал этот вопрос. Санитарам было весело. Они каждому отвечали, что завтра непременно наступит выписка. Хлопали по плечу, наигранно улыбались.

Около месяца мне кололи галоперидол. И если в первый раз побочка была результатом курения, то в последующие разы я ощущал ненавистный эффект сразу после того, как покидал процедурный кабинет. Скручивания, судороги, сушняк и все 33 удовольствия. Было очень трудно контролировать процесс поглощения пищи. Иногда, когда начинал жевать, тут же появлялась судорога и еда вываливалась изо рта. Тоже самое казалось и жидкости. Приходилось придумывать специальную систему, как не подавиться водой. Когда пил — старался заливать ее прямо себе в глотку.

Кто-то надеялся, что его выпишут. Кого-то ответы врачей погружали в полную обреченность. Лично я сдаваться не собирался, как и жрать постоянно галоперидол с другими смертельными пилюлями. Моментально нашел сообщника и мы решили совершить побег. И это при том, что большинство людей на контакт не шли.

Сообщник рассказал, что он какой-то журналист и писал антисоветские тексты. Хоть и звучали его слова здраво, он оказался больным шизофренией. Но это не было преградой для общения. Обсуждали с ним фильмы и книги. Его, кстати, периодически выписывали. Еще к нему приходила сестра. Режим был немного мягче моего. В его случае ситуация облегчалась тем, что сам он был из Харькова и его попросту навещали. Как выглядел? Здоровенный детина почти под два метра роста. Чуть старше тридцати. Он напомнил мне Васисуалия Лоханкина из «Золотого теленка». Шизофрения делала его чересчур словоохотливым. Как-то в одной длительной беседе он и предложил мне бежать.

Окна здания человеку среднего роста казались просто огромными. Высота — несколько метров точно. За ними крепились проржавевшие металлические решетки. По его задумке, если бы удалось расшатать решетку, то со временем можно было бы пробить расщелину. Для этих целей из столовой была украдена ложка. Ей ковырял кирпичную кладку, к которой крепилась решетка. Старый и рыхлый кирпич легко поддавался. Если сил расшатывать решетку не было, то я этой ложкой рисовал от безделья на стенах. Получался забавный рельеф.

Когда нам наконец-то удалось расшатать решетку, то первым полез мой товарищ. Он же и вернулся обратно, потому что мы совсем упустили из внимания, что под окнами натянуты оголенные провода. С высоты не разглядели облезлые птичьи трупы, разбросанные под окнами. От каких-то остались только скелеты, другие разлагались рядышком. Братскую птичью могилу не убирали, наверное, в назидание всем нам. Побег, к которому мы готовились две недели, отменили. Он оказался нашей первой маленькой утопией. На приподнятую и слегка деформированную решетку никто внимания не обратил.

Как и в любом сообществе, у нас там были свои мрази и садисты

Через примерно два месяца в психушке я уже знал про все порядки. И тех, с кем оказался заключен. Истории людей там были деформированы. Жители закрытой территории рассказывали о себе разное, но часто неохотно. И ты не мог проверить, врал человек или нет. Я запомнил «белогвардейского генерала». Про него говорили, что он провел тут десятки лет. Это огорчало, потому что столько же времени мог провести здесь любой. Мне тогда стало ясно, что никакой фиксированной даты выписки не предполагается. Еще, кажется, с нами были человек, обвиненный в шпионаже. Какой-то певец. И инженер.

И бывший полицай, работавший на немцев. Запомнился тем, что коллекционировал фантики от конфет. Держал их под матрасом, аккуратно разложенными. Кличка у него была — Питон. Прозвали за мощное телосложение. Он мог схватить человека и моментально сковать мертвой хваткой. Питон был уже пожилым человеком. В районе шестидесяти лет, думаю. Его отличал низкий лоб, большие надбровные дуги и разбитый боксерский нос. Из-за всего этого он напоминал Кротова из советского сериала «Противостояние». Единственной отрадой Питона была коллекция фантиков. Как и в любом сообществе, у нас там были свои мрази и садисты. Одно из их любимых развлечений — выхватить фантик у Питона и дразнить его. Бывший полицай бесился и моментально кидался в догонку. Как правило, догнать агрессора он не мог. Бегал плохо.

Самые мерзкие злодеи никогда не сравнятся с блатными в психушке

В палате было достаточно блатных и приблатненных. Они и заведовали порядком. Примерно таким, как на беспредельной черной зоне. Главным среди них был авторитет по прозвищу Кабан, весь забитый татуировками. Помню, что на его груди точно были набиты купола. Кабана обвинили в убийстве человека. Он охотно рассказывал о том, как застрелил кого-то из двустволки. Кажется, милиционера. Каким-то образом Кабан закосил и вместо тюрьмы попал сюда. Ему прислуживал вор-карманник из Одессы — личная шестерка Петя Пехтерев. Молодой парень. Всегда был веселым и позитивным. Внешность будто бы подчеркивала в нем балагура: рот бантиком, челка из локонов русых волос, голубые глаза и золотые зубы.

Почти все заключенные психушки выглядели немощными и сломленным. Но только не блатные. У этой касты продуктов было в достатке и они занимали лучшие места у окон. Точно как в прозе Варлама Шаламова.

На их языке продукты назывались «фруктаж». В стране повального дефицита у блатных всегда была колбаса. Практически каждую ночь они выбрасывали во внутренний дворик сумку на веревке. Это называлось «закинуть коня». А поднимали ее уже полную продуктов. Алкоголь и легкие наркотики вроде травки для них были доступными всегда. Также у санитара по кличке Ван они приобретали жидкость в склянке с надписью «Барбамил». Они его пили и кайфовали. Разумеется, что администрация была коррумпирована и на обеспечение блатных все закрывали глаза. Как и на их пьянки, посиделки, бесчинства и культ тюремных порядков.

Самые мерзкие злодеи никогда не сравнятся с блатными в психушке. Если бы мне дали задание найти настоящих гнусных выродков, то начал бы с них. С человеком они могли сделать что угодно только по той причине, что ты им не понравился. Например, когда двое барыг-перекупов, которые имели вполне уважаемый статус в блатной среде, отравились насмерть «Барбамилом», меня ради эксперимента положили на кровать одного из умерших. Это нужно было для того, чтобы проверить суеверие о том, что тот кто спит на постели умершего, сам умрет очень быстро. Ошиблись.

Жить с ними в гармонии я не мог. Поэтому конфликты случались постоянно.

И начался беспредел

Где-то на второй месяц меня научили прятать таблетки. От укола ты никуда не денешься, а вот таблетки можно спрятать. Правда, попадались фанатичные медсестры, которые заглядывали тебе даже под язык. Но большинству было все равно. Это тотальное безразличие спасало рассудок. Все всё понимали, а поэтому часто закрывали на происходящее глаза.

Мой диагноз звучал как «психопатия шизоидного круга». Кажется, по медицинской классификации это записывалось как «9Б». Кроме этого, диагноз «отягощался» суицидальными наклонностями. С такой припиской человека легко могли найти повешенным в туалете и все было бы списано на диагноз. Убийство — полный беспредел, но есть вещи и пострашнее.

Блатные меня невзлюбили. Особо Петя Пехтерев, который произвел изначально позитивное впечатление. Однажды он взял пачку сигарет у Кабана и спрятал ее под моим матрасом. Затем объявил на всю палату мерзким голоском, что «в камере завелась крыса». Петя и еще один шнырь двинулась к моей кровати. Там же они нашли пачку сигарет. И начался беспредел.

Сначала меня просто били, а я был вынужден отвечать тем же на эти провокации. Они это делали, чтобы у санитаров появился повод привязывать меня к кровати. Это и случилось. Затем ко мне, привязанному, отправили человека из опущенных, чтобы он поцеловал меня в губы. После этого, согласно воровским обычаям, я должен был перейти в низшую касту. Но когда опущенный появился рядом, мне пришлось истерить и уворачиваться. Нужно было делать абсолютно все, чтобы контакта между нами не случилось. Каким-то чудом мне удалось раскачать кровать и упасть вместе с ней на бок. Спасло то, что койка по воле чудесного случая не было привинчена. Тогда я точно извивался как сумасшедший. Засланный ворами опущенный испугался и отошел. Помню, что вид у него был безумный и дистрофичный. Его называли женским именем Маша.

Смерть баптиста

Помимо меня были и другие политические заключенные. Один из них — парень лет девятнадцати или меньше. Его закрыли, потому что был баптистом и засветился в каких-то безобидных религиозных делах. На вид — совсем еще ребенок. Запуганный, забитый, но не сломленный. Юность не помешала ему восстать против системы. С первого дня он объявил голодовку. Совсем ничего не ел.

Его пытались кормить насильно через зонд, но воля к сопротивлению оказалась безграничной. Ни препараты, ни удары, ничто не могло его обратить в привычное для этого места русло жизни.

Когда гоповатые санитары ему что-то запихивали в рот, он все равно избавлялся от пищи, чем вызывал у них ярость. Тогда к издевательством над ним подключили блатных. Для них это было развлечение. С большим удовольствием они выполняли поручения администрации. Парень умер через несколько месяцев от того, что блатные забили его насмерть шлангами в душе. Администрация сознательно перепоручала такие функции блатным, чтобы формально оставаться не при делах.

Посыльный Афгана

Следующие пару месяцев блатные слишком сильно меня не задирали. И вроде как можно было тихо существовать. Я читал одну и ту же книгу без обложки бесконечное количество раз. Эта была фантастическая повесть про то, как астронавты нашли ядовитый метеорит. Свет в палате горел и днем, и ночью. Чтобы уснуть, нужно было укрыться одеялом с головой. Кстати, эта привычка сохранилась у меня по сей день, хотя прошло уже больше 30 лет с тех пор.

Затем на смену одной беде пришла другая. И свалилась она к нам прямиком из Афганистана. Старший сержант Васильченко из пулемета положил своих. По началу бывший солдат казался адекватным человеком и совсем не походил на безумца. Он был здоровым, розовощеким и накачанным. По армейской привычке он всегда педантично застилал кровать и даже подшивал воротничок на пижамной куртке. Ему позволяли бриться и разрешали неслыханную для нас роскошь — принимать горячий душ. В столовой он сидел за отдельным столиком и всегда получал добавки. Мне казалось, что весь женский персонал был в него влюблен.

Психушка — это такое место, где нет не то что телевизора, но даже игральные карты, шашки и шахматы под запретом. От скуки люди творили чудовищные вещи. Военный выбрал меня для экспериментов. Точнее как экспериментов... Для издевательств, если говорить, как есть. Началось все с драки. Я в очередной раз повздорил с блатным. Мы сцепились. Военный все это видел и драку комментировал, как будто перед ним была спортивная передача. Затем он сказал, что дерусь я очень плохо. Но он всему пообещал научить. В том числе и «специальным приемам».

Его слова однако означали, что меня будут «тренировать», а точнее, избивать постоянно. Частенько утро начиналось с того, что мне били в солнечное сплетение и требовали «держать удар». Мой живот превратился в сплошной сине-красный подтек с кровавой коркой. Но он затвердел со временем. Пара недель — удары были уже не такие болезненные.

Шоу эволюционировало на новый уровень: меня заставляли есть много молочного супа, а затем ставили к стенке. Афганец разгонялся и бил мне ногой в живот. Естественно, что после удара рвота просто фонтаном лилась из меня. Те, кто видели — смеялись. Кормили меня им насильно — до кровавой блевоты.

В конце концов, он сломал мне челюсть одним ударом под восторженные и одобряющие возгласы присутствующих. Это случилось у туалета. Удар был такой силы, что я из коридора влетел в туалет и прокатился по кафельному полу.

В числе прочих развлечений значился «телевизор». В палате был один такой карлик. Его сажали на стул и заставляли имитировать музыку, помехи. Он рассказывал какие-то стихи, анекдоты, пересказывал передачи, пытался шутить и пел песни.

Чифир от побочек

Никакого лечения, естественно, не было и быть не могло. Вместо терапии — рутинные процедуры. Раз в месяц вызывали лбы в погонах, что-то спрашивали, затем отпускали обратно. О том, что в стране грядет политическая трансформация, мы даже не догадывались. Конечно, к нам долетали обрывки самых разных слухов и советские газеты исправно доходили. Они кстати, отлично годились для приготовления чифиря. Чифирь это волшебное средство от многих побочек. К примеру, после укола аминазина только он был способен привести человека в сознание и поддерживать давление. Помню, как хлебнув горького как злоба чифиря, ощущал себя немного лучше. Кажется, этот способ и сейчас очень популярен в психиатрических больницах. Кстати, до сих пор могу пить только крепкий черный чай.

Вокруг ничего не происходило. Скука полнейшая. Никаких праздников мы не отмечали. Елку на Новый Год не ставили и не украшали. Как пролетел целый год даже не заметил. Ни телевизора, ни радио, ничего. Один день похож на другой. Смена времен года и даже смена суток проходила как-то мимо.

Внезапно меня посадили в машину и ничего не сказав, отвезли на вокзал. Там ждал поезд. Так, из Харькова меня перевели в психиатрическую больницу в Куйбышеве.

Часть 2: Куйбышев, 1985

На выписку инвалидом

Условия в Куйбышеве оказались более вольготными, чем в Харькове. Правда, гулять даже на территории медицинского комплекса было нельзя, как и в Харькове. Исключение — уборка внутреннего дворика от снега. По площади он был не больше, чем трехкомнатная квартира. Сверху его обнесли мотками колючей проволоки.

В палате лежало по шесть человек. За дверью — длинные коридоры. По обе стороны те же самые палаты. Всего в отделении было наверное человек 60. Здание было новое. От этого — стерильная чистота. Видимо, обусловлено это было тем, что эта клиника была одновременно и исследовательским центром.

Никто не объяснял, почему из Харькова меня перевели в Куйбышев. Потом оказалось, что в Куйбышеве на базе моей больницы проводили эксперименты на людях. Там работал профессор, который занимался пневмоэнцефалографией. Если коротко и поверхностно объяснить что это… Наверное это похоже на дешевый аналог томографии. Томографии зверской и для бедных. С точки зрения науки операция почти бесполезная. Суть пневмоэнцефалографии заключалась в следующем: с помощью пункции в позвоночный столб закачивался сжатый воздух, который являлся контрастным веществом для отделения околомозговой оболочки. После закачки воздуха пациенту или испытуемому делали рентген. Таким образом добивались примерно того же, что сегодня показывает томограф. Только снимки были все низкого качества и скверные, нечеткие и размытые.

Врачи никого не принуждали соглашаться на эксперименты. Для участия нужно было дать письменное согласие. Нас убеждали, что тот, кто согласится — быстро поедет домой. Некоторые соглашались, а затем действительно покидали палаты. Я не подписывал никаких бумаг, потому что был в здравом уме. Люди, которые проходили через это, были некоторые время рядом. Точнее, они как мертвецы лежали и не вставали. Всякое их движение сопровождалось мощным зарядом рвоты. Они жаловались на жуткие головные боли. Плакали и выли. Никто из них не мог самостоятельно встать. Их транспортировали на носилках. Так как я на подобное не соглашался, то частенько носил и их в том числе. И да, их действительно потом выписывали. Инвалидами.

Врачи часто говорили, что, мол, все с кем я лежал уже выписаны. Может и мне пора? Но становиться инвалидом я точно не хотел.

«Торпедоносцы» под галоперидолом

Согласия на опыты от меня не получили, «традиционное лечение» продолжалось. Меня кололи и галоперидолом, и аминазином. Набор веществ точно такой же, как и в Харькове. Никакого послабления.

Единственной радостью был телевизор. Он стоял в комнате отдыха в большом зале. Кроме телевизора там еще были старые стулья. Два часа в день нам разрешали смотреть в экран. Примерно с 11 утра и до часа дня. На всю жизнь запомнился эпизод, как смотрел там фильм «Торпедоносцы». Неплохой фильм. Но дело не в нем. Перед просмотром мне вкололи дозу галоперидола. Прошло минут двадцать. Я упал со стула. Меня всего перекрутило на полу. Настала фаза страшного отчаяния, потому что галоперидол ломал быстро и наверняка. Тело не слушалось.

Остатки сил были потрачены на то, чтобы хоть как-то доползти до коридора. К счастью, как раз мимо шла медсестра. Помню, как сильно умолял ее дать мне циклодол, чтобы хоть как-то сгладить побочки. Но в ответ на просьбы она брезгливо оттолкнула меня ногой, как кучу мусора, и просто пошла дальше.

И вот, лежу я в коридоре. Меня всего ломает. Краем глаза выхватываю кадры из телевизора. На них — все тот же фильм «Торпедоносцы»...

Клуб самоубийц

В один момент мы организовались в «Клуб самоубийц». От скуки, апатии и безделья какое-то количество людей спонтанно собралось чтобы покончить жизнь самоубийством. Как только карты были нарисованы, началась игра. Кто проигрывал — обязан был совершить попытку самоубийства. Первый проигрыш выпал на совсем юного парня. Не помню, как звали. Он потом повесился, откачать не смогли. Следующим проиграл летчик по прозвищу Карлсон. Звали его, кажется, Петя. На тот момент ему было где-то под 40. Прозвище получил за любовь к сладкому. К нам попал из Афгана. Офицер, пилот вертолета. Вроде бы сбросил бомбу не туда и пострадали люди.

Он не обладал никакой военной выправкой. Если бы Мистер Бин был толстяком, то был бы очень на него похожим. У рта у него была большая родинка, которая делала его каким-то добродушным.

Карлсон решил перерезать себе глотку осколком тарелки. В столовой он разбил посуду, затем полоснул себе по шее. Было много крови, но его откачали. После этого он ходил с марлевой толстой повязкой на шее, что делало его похожим на артиста, укутанного в шейный платок. Веселый был офицер.

Третьим проиграл я.

Конфетная фея

Чтобы лишить себя жизни, я насобирал кучу таблеток. Если была возможность, то откладывал их в спичечный коробок. Со мной делились таблетками и другие пациенты. Они прекрасно знали, зачем я их собирал. Хорошо, что в Куйбышеве за этим особо не следили. В итоге у меня был полный коробок убойных лекарств. Самым зверским среди них наверное был аминазин. Его коварство в том, что он понижает давление. Если принять шесть горошин, то давление падает до критической отметки. Этот эффект я заметил, когда сидел в туалете и курил с одним из соседей по палате. Он рассказал какой-то анекдот. Мы смеялись. Услышала медсестра. Мне сделали укол, сильно упало давление. Тогда я был при смерти. Откачали адреналином. В общем, средство для сведения счетов с жизнью было отличным. Весь коробок таблеток был проглочен. Почти моментально я потерял сознание.

Очнулся с резиновым интубатором в глотке. Все это время меня преследовала галлюцинация: как будто некий знакомый человек из соседней палаты приходил и оставлял на одеяло шоколадные конфеты. Потом просил, чтобы я их съел. Благодарил его и отвечал, что прямо сейчас съесть не могу, потому что в глотке у меня трубка. Конфеты будто бы прятал под подушкой. Затем сцена повторялась. Стоило мне отключиться, как вновь появлялся человек и давал мне конфеты. Не помню, сколько это длилось. Когда я окончательно очухался, то решил проверить свою подушку. Естественно, под ней ничего не было.

Автомобиль начальника

Выписали меня вскоре после попытки самоубийства. Хорошо помню тот день. Начальник больницы вдруг подошел ко мне и попросил помыть его автомобиль. Это значило, что я впервые вышел из корпуса больницы во двор. Был яркий солнечный день. Кажется, апрель. Из радио слышалась веселая музыка. Когда машину я помыл, начальник мне сказал, что завтра еду домой. Осталась последняя ночь в больнице. Утром меня отвезли на вокзал на санитарном УАЗе. У власти в стране был Горбачев и во всю гремела Перестройка. Так я оказался в новой реальности. Понял это, когда увидел, что на вокзале продавали «Фанту». На тот момент, какой-то невиданный для меня напиток.

Лето 1986 года я встретил уже дома.

Пока у нас отключены комментарии, обсудите текст на FB