Асабiсты вопыт«Это речь не заключенного, а Президента»: Что говорят беларусы, которые видели Бабарико вчера в суде

 — Я хожу на суд над Виктором Бабарико, к сожалению, не так часто из-за того, что посещаю врачей: мне надо восстановиться после СИЗО и перед «химией».

Я ходил на заседание и в предыдущий день, но к Виктору Бабарико в зал попал первый раз только вчера. До этого опоздал буквально на пару минут — и в здание уже не пускали, закрыли дверь снаружи.

Шел без особых ожиданий, и, в принципе, атмосфера была такой, какую я и предполагал: Виктор Дмитриевич улыбался, кивал, делал знаки, что нас видит, реагировал на наши приветствия.

Выглядел он достаточно бодро, как человек, который знает, что делает и ради чего делает. Его было не очень хорошо видно, но мне показалось, что он не сильно изменился. Только немного похудел. А в каком-то отношении даже и лучше стал выглядеть. С другой стороны, может казаться, что человек выглядит хорошо, потому что нельзя нормально его рассмотреть. Мне про себя самого тоже казалось, что я выгляжу нормально, а когда я вышел [из СИЗО], мне сказали, и я обратил внимание, что в отсутствие дневного света кожа становится хуже и в целом выглядишь чуть-чуть потасканным. На разные области организма [заключение] действует по-разному. Что-то будет хуже, а потеря лишнего веса — хорошо. Нет худа без добра.

В зале суда лично я был насторожен — и, мне кажется, другие так же себя вели. Потому что было много милиции и конвоя, силовиков в гражданском. Это создает атмосферу напряженности, мне лично морально тяжеловато смотреть на них, потому что они смотрят своими холодными глазами, немигающим взглядом. Я видел, что государственные журналисты делают свою работу без эмоций, снимают, что им нужно. Точно было ОНТ, они сделали нужные кадры и ретировались.

Но люди начали друг друга подбадривать, шутить, пришел мой друг Антон, мы тоже шутили, и Виктор Дмитриевич из своей клетки тоже улыбался. И все вокруг расслабились, стало полегче, как-то веселее, показывали сердечки. Хотя каких-то отдельных выкриков из зала при мне не было.

Вообще конвой запрещает задержанному отвечать на приветствия и делать движения руками. Кивок, улыбка допускаются. Лично я пару раз показывал знаки руками — иногда прокатывает, но могут заставить прекратить. Но большую часть времени Виктор Бабарико улыбался. А когда идет допрос другого человека или заслушивание материалов — то там особо не улыбаешься, сидишь, отдыхаешь. И я видел краем глаза, что он сидит и ждет, пока пройдет эта скучная процедура. Но все остальное время — в перерывах, когда его было хорошо видно, — он улыбался.

Допрашивали одного из фигурантов, и было похоже, что на него сильно давили, и из показаний было понятно, что, скорее всего, он оговорил себя, пошел на сотрудничество и говорит не своими словами. На вопрос «Почему вы сначала говорили так, а потом вот так, почему изменили показания?» он отвечал «Ну, я посидел, подумал, у меня было время все обдумать…» Для всего зала было понятно: он юлит, чтобы не сказать открытым текстом, что на него надавили и потому он сейчас говорит то, что нужно говорить. И поэтому в зале было несколько вздохов. Я слышал, что на других заседаниях люди смеялись с абсурдности происходящего, но здесь были лишь вздохи вида «о боже, ну это же кошмар какой-то».

Во второй половине дня я ушел к врачу и потому речь Виктора Дмитриевича вживую не слышал. Но потом прослушал запись — и он говорил, что понимает, почему те [фигуранты] так себя ведут. Побывав внутри, ты сам понимаешь, какое сильное давление может быть. И то, что сам Виктор Дмитриевич с под это, — вызывает большое уважение. Потому что одно дело говорить здесь — что якобы легко сопротивляться. Но там, внутри, этому сопротивляться крайне сложно. Это совсем другое. То, что он выдержал давление КГБ и всех остальных — это, конечно, дорого стоит. И видно, что он не держит зла на людей, но дает понять, что это все неправильно — все, что происходит.

Я думаю, Бабарико все правильно сделал и сказал. В своей речи он высказал все, что можно высказать. И отвечать на вопросы прокуроров или судьи уже не имеет никакого смысла, потому что это будет означать — играть в их игру.

Мне его голос показался обычным. Довольно спокойный тон, такой мудрый. Он, как всегда, был логичен и последователен в своих высказываниях. Не заметил, чтобы он говорил тоном «я такой весь хороший, а вы плохие».

Все, с кем я обсуждал суд и речь Бабарико, реагировали эмоционально. Они не верят в это обвинение и вообще в сам процесс. В основном, все обсуждали другой аспект: эмоциональный. Все очень сильно поностальгировали по тем весенним и летним временам прошлого года, когда мы еще были все в штабе, и Виктор Дмитриевич создавал непередаваемую атмосферу. И в момент, когда услышали его речь, его логику, его рассудительность, — все вспомнили те времена и осознали, как по нему соскучились. Такие вот вещи обсуждали.

Мне кажется, Виктор Бабарико дал понять, что больше говорить не будет. Но, конечно же, ходить на заседания все равно надо. Я по себе это знаю. Если он видит пустые скамейки — думаю, что ему, конечно же, грустно. И просто присутствие зрителей, и особенно, когда мы показываем знаки, — это очень сильно влияет.

 — В камере в зале суда все выглядят всегда хорошо. Ты видишь других людей, ты, хочешь не хочешь, на них реагируешь, и даже при самых худших раскладах счастлив видеть кого-то еще, встречаешь людей с улыбкой. И Виктор Дмитриевич, конечно же, улыбается.

Почему его настроение отличается от настроения других заключенных? Лично я за месяц нахождения в СИЗО КГБ видел, что предложения поступают регулярно. Приходится чем-то оперировать, и без внешнего информационного фона все, что тебе доступно, — это собственные сомнения. Из слов Виктора Дмитриевича было понятно, что у фигурантов были первичные показания и какие-то другие, что показания были нескольких видов. Это может говорить о том, что повестка менялась на ходу, что менялись предложения, что разбирались по ходу дела. И самое главное, что Виктор Дмитриевич хотел донести в своей речи: люди были задержаны по одной статье, а в конечном итоге все заканчивается другими статьями. И настроение у всех поменялось, потому что на всех за год успели что-то найти. Был бы человек — а статья найдется. Презумпция невиновности устроена таким образом, что сначала нужны очень веские доказательства для задержания, а потом уже можно доследовать. А тут получается наоборот: достаточно увидеть красное одеяло на белой простыне и за это посадить — а потом за год можно наковырять что угодно. Любой неоплаченный штраф — это ты уже «разрушаешь систему».

Начиналось-то все исключительно по политическим мотивам, абы схапать. А закончилось все тем, кто насколько сдался. Я думаю, те, кто сидят в клетке на суде Бабарико, думали, что за рамки правового поля дело не выйдет. Ну, не зарегистрируют Бабарико кандидатом — ну и все, не больше того. А тут получается, что тип борьбы изменился, и вторая сторона играет не в правовом поле, а бьет изо всех орудий и пытается загубить жизни.

У всех разные статьи. У кого-то неправильно составленный договор, а кто-то неправильно припарковался. И если ты действительно неправильно припарковался, тебе ничего не стоит признать вину. А по телеку говорят: «Все подельники признали вину по делу Бабарико, кроме самого Бабарико». И это звучит так, что там что-то серьезное и все признали вину. А на самом деле у всех что-то маленькое, полу-административное, за что обычно не сажают. И чтобы понять, что на самом деле происходит, нужно посмотреть, коллективная ли у них статья и кто в чем именно признал вину. Одно дело — признал, что неправильно составлял документы. А если мы говорим о «террористической группировке, пытавшейся свергнуть государственный строй», — то ведь никто вину в этом не признал.

Все они состоятельные мужчины, у них бизнесы, и при арестованных счетах, арестованном имуществе ответственность за своих близких разъедает тебя, и ты начинаешь искать варианты. А когда дело политическое, когда статья необоснованная, — сложно отличить преступление от наговора. Сложно сказать, почему партнеры Виктора Дмитриевича на суде меняли показания; сложно сказать, почему их слова воспринимаются как наговор.

Возможно, людьми это воспринимается так, что если подсудимый сразу не кричит «Жыве Беларусь!» или не начинает выламывать клетку — значит, он странно себя ведет и оговаривает. Людям хочется видеть борьбу, и если они ее не видят, начинают что-то домысливать. Но нет. Эти люди в тюрьме уже почти год, им нужно думать о своем будущем, делать прогнозы на десятки лет. «Ну ладно, я посижу пять лет, а потом мне все вернут». Но в тюрьме можно заболеть странными болезнями, а через пять лет выйти и потратить все сбережения на лечение и так и состариться. Поэтому они, конечно же, думают о себе, и это заметно. Я не думаю, что кто-то прошел тюрьму и научился в первую очередь думать о других.

В тюрьме есть такая фраза: мужику не чуждо хотеть на волю. После того, как я сам побывал во всех этих местах, я слышу в голосе каждого фигуранта дела только одно: как он хочет оттуда выйти. Кто-то может считать, что они себя оговаривают — но я так не считаю. У них у всех прокачанные адвокаты. В суде в первую очередь ты защищаешь самого себя. И задача адвоката — во что бы то ни стало спасти своего клиента. Никто там не делает глупостей себе во вред, все эти слова выверены и продуманы.

И хорошее настроение Виктора Дмитриевича я могу объяснить не тем, что это рефлекс на поведение публики в зале суда. Скорее всего, это широта мысли. Я не уверен, что он предполагал, что все именно так обернется. Но, наблюдая за тем, как меняется сам процесс, я думаю, что он видит: его ожидания и реальность в каких-то местах начинают сходиться. И когда реальность и прогноз его, человека, почти всю жизнь отдавшего карьере, начинаются сходиться, — думаю, это не может не радовать.

Отказ Бабарико от дачи показаний — это, конечно же, попытка не навредить себе своими словами, ведь все сказанное будет использовано против тебя же. На моих следственных действиях задавали такой вопрос: «Вы ранее участвовали в массовых беспорядках?» Если я отвечаю «нет, не участвовал», — то тем самым признаю, что вот сейчас участвовал. А если я говорю «да, участвовал», — то это значит, что и тогда, и сейчас участвовал. Правильного ответа нет, а таких вопросов может быть тысячи. Можно упустить мелочь — а она потом будет интерпретирована, как им надо. И я на суде отвечал точно так же: рассказал, что именно признаю, что сделал на самом деле и заявил, что больше не желаю отвечать на вопросы. Потому что ты чуть-чуть расслабился, они какое-то слово зафиксировали — и на этом слове потом построили все обвинение.

То, что мне было нужно, я в словах Виктора Бабарико услышал. И на некоторые последующие заседания планирую прийти не из-за интереса к самому делу, а в рамках поддержки. Хотя туда и сложно попасть: я несколько раз приезжал — но уже был полный зал, и мне не находилось места.

 — Помню, как в детстве, посещая заезжие зверинцы, я бежала к клеткам с медведями. Возле этих хищников было и страшно, и любопытно. Как же, вот он, мог бы одной лапой зашибить, а сидит в клетке. Это добавляло адреналина и щекотало те самые низкие чувства, которые сегодня зовутся «ашчушчэниями». Ребенком я не понимала, как несправедливо и жестоко держать взаперти таких исполинов. Перед глазами и сейчас возникает картина: от безысходности медведь мечется от стенки к стенке: туда-сюда, туда-сюда. Весь его путь: в одну сторону и обратно.

Сегодня так ходил по клетке Бабарико. Он произносил слова, которые суд позволил изложить ему в свободной форме, как показания. Эта была скорей речь, обращенная к нам. Я наблюдала за Виктором Дмитриевичем из зала. И у меня возникла стойкая ассоциация с мечущимся медведем.

Огромный потенциал менеджера и человека невостребован и ограничен парами метров пространства. Туда-сюда… Информационный голод, давление со всех сторон, дело всей жизни — банковское дело — псу под хвост… Туда-сюда, туда-сюда… Сын сидит в СИЗО КГБ… Туда-сюда…

И все-таки он находит в себе силы никого не оговорить, не признать вину ни по каким пунктам. «Я не знаю, почему люди, сидящие в этой клетке, отказываются от своего фантастического интеллектуального потенциала, который они либо молчаливо, или иным образом вкладывали в развитие этого стартапа», — говорит Бабарико, и в клетке оставаясь профессиональным менеджером-управленцем, оценивая качества подсудимых, и оценивая их в лучшую сторону.

Итоговая часть выступления Бабарико была ответом на мой вопрос, который тоже меня мучал.

«Я долго не мог ответить на вопрос, правильно ли я сделал 12 мая (когда заявил о желании выдвинуть свою кандидатуру на выборах). Были последствия для моего дела, которому отдал 25 лет, для людей, для сына, для друзей. Но я знаю одно, мотив был только один: я хочу жить в стране, где торжествует закон».

Тут Бабарико сорвал аплодисменты зала. И я редко встречала такое явление, чтобы около сотни людей одновременно жахнули в ладони: в одну секунду, оглушительно.

И нас не выгнали из зала. Хоть судья и обещал.

Я вернулась домой. Выпила свой кофе с молоком, поужинала. И… не могу успокоиться. Хожу по квартире. Туда-сюда… Туда-сюда. Мы все медведи в зверинце. Нам хотят отвести небольшую территорию для шатания и контроля. Чтобы мы двигались только по одному маршруту — от стенке к стенке: туда-сюда… Туда-сюда…

 — Сегодня дошли до допроса Виктора Дмитриевича. Он просил разрешения на конфиденциальную встречу с адвокатом. Судья не согласился. Спросил, будет ли он давать показания? Он сказал, что будет в форме рассказа, а не ответов на вопросы. После чего произнес речь.

Речь была хороша. Он еще раз подчеркнул, что обвинение не признает и что оно политически мотивировано, восстановил хронологию событий, как арестовали сначала сотрудников банка, а потом его и сына.

«Я долго не мог ответить на вопрос, правильно ли я сделал 12 мая (когда заявил о желании выдвинуть свою кандидатуру на выборах). Были последствия для моего дела, которому отдал 25 лет, для людей, для сына, для друзей. Но я знаю одно, мотив был только один: я хочу жить в стране, где торжествует закон».

В зале начали громко хлопать, некоторые плакали. Судья пригрозил удалить всех из зала.

Далее Бабарико отказался отвечать на вопросы.

Речь была минут на двадцать, и судья только один раз робко попытался его прервать.

Это была речь не заключенного. Это была речь Президента.