Более тридцати тысяч человек с минувшего августа ощутили на себе удары судьбы дубинками, сапогами, водометами, пулями и гранатами, штрафами и сутками заключения. Кто-то отделался легким испугом, другие получили страшные телесные травмы. Еще больше получили травмы душевные. The Village Беларусь поговорил с психологом, который с командой волонтеров помогает пострадавшим от насилия пережить происшедшее, и выяснил, какие цели лучше ставить себе в борьбе и как уметь расслабляться даже во время всех этих ужасов.

«В больнице сказали, что моя помощь не нужна»

София, психолог

— Я дипломированный психолог: получила профильное образование в Беларуси и закончила магистратуру в одной из стран Евросоюза. 

Практически с первых дней я начала оказывать психологическую помощь пострадавшим. При этом я не пошла как волонтер к Окрестина: я знаю, что первая психологическая помощь подразумевает не обязательно помощь профессионального психолога, а, в первую очередь, простую человеческую и практическую помощь. Не «давай рассказывай, что ты там пережил», а сориентировать человека, пережившего кризисное или травматичное событие, выразить соучастие, сопереживание, обеспечить его потребности тем, чего не хватало в заключении (телефон, еда, одежда).

Звонила в Больницу скорой помощи и предлагала свою помощь, но получила довольно резкий отрицательный ответ: «Нам не нужно, у нас всего хватает». А потом начали создаваться инициативы психологов, я написала в несколько и в результате стала работать с двумя из них. Хотя первый человек обратился за помощью еще до этого: знакомый волонтер позвонил и спросил, смогу ли я принять человека, которого забрали 10 августа и который только-только вышел.

Этому я посвящаю 2-3 часа в неделю. Больше я не беру, я ведь должна заботиться и о собственном эмоциональном состоянии. Если я буду истощена, перегружена — то не смогу помочь другим. У меня ведь и основная работа, тоже по психологическому профилю, отнимает силы. Поэтому не более 2-3 консультаций в неделю. В среднем, с одним клиентом проходит от 1 до 3 встреч. Поэтому клиентов через меня прошло около 25 человек. А вот телефонных звонков, во время которых тоже оказывала помощь, я приняла около 450. Были пара человек, с которыми приходилось встречаться до десятка раз. Один из таких участвовал в маршах, а в день памяти Бондаренко был задержан: он прятался вместе с другими в течение почти суток, пришел ко мне с депрессией.

В этой ситуации какие-то люди были особенно сильно потрясены, особенно если раньше ни во что подобное не были вовлечены. Если я и раньше интересовалась и знала, что происходит с политзаключенными, то теперешнее насилие не стало для меня шоком. А для многих людей стало: оказывается, мы живем не в спокойной стране, где можно чувствовать себя защищенным. Произошло разрушение мифов о якобы стабильной, спокойной стране. Теперь все понимают, что это не так и что это может коснуться каждого.

Волонтерское сообщество не регламентирует, где мы, психологи, должны принимать людей. Но человек обязательно должен чувствовать себя в безопасности. Я рекомендую йогу или другие физические занятия, которые нравятся, потому что, когда в теле скапливается много напряжения, физические занятия помогают справляться с переживаниями. Я бы перенаправляла человека за специализированной помощью (медицинского психолога, психотерапевта, психиатра), если у него наблюдается выраженная депрессия, при которой нужна медикаментозная поддержка. А также с устойчивыми симптомами посттравматического расстройства, если бы у клиента были суицидальные мысли или если бы он демонстрировал агрессивное поведение с готовностью причинять вред другим.

Основная цель встреч с пострадавшими — стабилизировать их эмоциональное состояние. Не нужно сразу проводить глубокий анализ того, что произошло. Скорее, сначала просто исследуем, в чем стресс проявляется, и ищем ресурсы, которые могут ему помочь справляться с этим. Беседуем в рамках потребности человека высказаться в той степени, в какой это ему в данный момент комфортно и может помочь. Я осторожно отношусь к высказываниям, будто у нас массово разовьется посттравматическое стрессовое расстройство, и всем понадобится психотерапия. Но для того, чтобы справляться с травматическим опытом, необязательна помощь психолога. Важно социальное окружение, важна поддержка близких и в то же время умение позаботиться о себе, нужна возможность почувствовать себя в безопасном месте.

И далеко не у каждого, кто пережил травматический опыт, разовьется посттравматический синдром. Это зависит от многих обстоятельств и защитных факторов: внезапности и масштабности события, жизненного опыта: как я оцениваю кризисное событие, насколько сильно эта ситуация меня потрясла, какая у меня социальная поддержка, какая помощь была оказана во время или сразу после травматичного события, умею ли я обращаться за помощью к другим.

«Он там один, полон бессилия, и помощи ждать неоткуда»

Особенно много обращались с середины октября до конца декабря. В августе был эмоциональный подъем, были большие надежды, что сейчас все изменится. А с середины или конца октября стало понятно, что ситуация меняется в другую сторону, — вот и стали проявляться все эти симптомы, и люди стали чаще обращаться к психологам. Но не было такого, что запрос пришел — а его некому из нас взять, запросы расхватывались в течение 5-10 минут. Заявок было по 3-4 в день, ресурсов хватало. Сейчас чуть-чуть меньше обращений: когда акции переместились во дворы, напряжение чуть-чуть спало.

Основные запросы, с которыми я работала, такие: тревожные расстройства, страхи, нарушения сна, беспокойство о будущем вследствие неопределенной ситуации, нарушение функционирования в повседневной жизни. Это когда тревожность и возбудимость настолько высокие, что с трудом удается заниматься привычными вещами.

Обращались не только те, кто пострадал физически. Это могли быть те, чьи родственники задержаны; или те, кто сам активно участвовал в акциях и из-за этого испытывал стресс.

Были и силовики, оставившие службу: они оказались в таком положении, что теперь не нужны ни той, ни другой стороне.

Много помощи оказывали студентам. Им нужно было понимание того, что происходит, это ведь тоже непросто. Многие из них жили беззаботной жизнью, и тут на них это все обрушилось, у них была дезориентация. Была одна студентка в состоянии хронического стресса, истощенная. Говорила: «Я не хочу этим заниматься — активизмом, политикой. Но как же я не буду этого делать? Сидят политзаключенные, они страдают — а я буду жить нормальной жизнью?»

Пару раз давала консультации пожилым людям, по телефону. Но они, пожилые, достаточно устойчивы, у меня еще во время разгара коронавируса сложилось такое впечатление. У них большой жизненный опыт, и если они идут на марши, то точно знают, зачем идут и чего ожидать.

После пережитого травматичного события или насилия могут развиться три основных симптома: постоянные, повторяющиеся воспоминания; избегание чего-либо (не посещать места, не говорить, не думать об этом); повышенная возбудимость (учащенное сердцебиение, нарушение сна, постоянная готовность к тому, что может случиться какая-то опасность). Многие из тех, кто пострадал физически, обращались именно с этими проблемами. Могли жаловаться на звуки: кажется, будто слышишь крики. Один клиент жаловался на повышенную агрессию: я, говорит, когда их (силовиков) вижу, боюсь, что могу не сдержаться. Желание мести — да, оно довольно сильное.

Одного парня задержали и здорово избили осенью. Несмотря на все пережитое насилие, он оказался довольно устойчивым. И спрашивал: а все ли со мной в порядке? Я ожидал худших реакций, а их нет — может, они проявятся в будущем? В камере рядом с ним были очень хорошие и интересные люди, которые очень помогали ему, он вышел вдохновленный, по его словам. Его вскоре забрали в армию, и я не знала, как сложится его дальнейшая жизнь там, не накроет ли его через три месяца.

Один клиент говорил: меня сломали, и мне стыдно. Но в процессе бесед он пересмотрел взгляды на самого себя, вспомнил, как они поддерживали друг друга в камере, как шутили, перестал считать свой случай чем-то постыдным. Знаю про один случай изнасилования. У одного парня, чтобы выбить пароль от телефона, снимали штаны и собирались или уже начали вводить свою резиновую дубинку. В последний момент он назвал пароль — но уже то, что они приступили к этому, можно назвать изнасилованием. Мне известен только один такой факт, но раз был один, то явно были и другие. Мне врезался в память его рассказ. Он в бусике был один, а омоновцев несколько. И он рассказывал, как его везли по городу, и, говорит, едешь — ну, абсолютно нормальный город, а тут вот внутри, в этой капсуле, какое-то сумасшествие происходит. И он там один, полон бессилия, и никакой помощи ждать неоткуда. Это страшно.

Дважды мне рассказывали про такие интересные случаи. Мужчины сразу же после выборов интересовались, как им бросить пить. Ведь, покупая алкоголь, они поддерживают государство, поэтому их цель сейчас — бросить пить, чтобы не поддерживать.

«В тюрьме сказала силовику: я вас не боюсь, я плакать не буду!»

Я ходила в город 9 и 10 августа, я понимала, что что-то будет, но хотела увидеть своими глазами. Раньше, в прежние годы, я убегала от милиционеров, а сейчас сказала себе, что я их не боюсь и больше убегать не буду. На мне был БЧБ-флаг, его сорвали, но в автозак меня не запихивали, просто сказали «убирайся отсюда!» С тех пор я только один или два раза пропустила марши, ходила даже после задержания. Прекратила ходить после марша в память о Романе Бондаренко, когда люди ушли во дворы. И физически уставала, и стала взвешивать риски. Если меня задержат и я отсижу 15 суток — неизвестно еще, в каком я состоянии выйду. Оправдан ли этот риск по сравнению с той возможностью помогать, которая у меня есть сейчас ?

Хотя один раз меня все же задержали и продержали чуть больше суток, даже в Жодино успели отвезти за это время. В принципе, ничего страшного не произошло, только что очень хотелось есть, потому что нигде не кормили, а в Жодино еще и не поили. Хорошо, одной женщине передали в передаче две бутылочки воды, и мы, девятеро человек, смогли по паре глотков сделать.

Потом вели по коридорам, и там тоже было неприятно: я роста небольшого, шаг у меня маленький, и я не поспевала за ними. И один охранник постоянно хватал за шею и начинал пихать. Я ему говорю: «Руки уберите!». Это его разозлило, он меня поставил к стене и начал кричать, что я ему не повинуюсь. И в этот момент я выполняла дыхательную технику — это помогло мне не впустить в себя страх, и я не сосредотачивалась на том, что он мне кричал. Потом нас по очереди заводили в комнату на досмотр, и там он продолжал кричать и говорил «Если я захочу — ты у меня к обеду плакать будешь». И я смогла не отвести взгляд и сказать ему: «Я вас не боюсь, я плакать не буду!» И, наверное, то, что я не пустила страх, мне помогло, потому что, когда я вышла на волю, у меня не было никаких симптомов, не было нарушений сна, я не боялась ходить по улицам. В остальном профессиональные навыки проявлять в задержании не пришлось, все друг друга подбадривали. Но если бы я видела, что кому-то плохо, страх, истерика, — я бы, конечно, помогала.

На суде я говорила правду: что сознательно пошла на демонстрацию, что хожу на акции с 2006 года, что я работаю психологом, что обо всем насилии знаю из первых уст, что мириться с таким не могу. Не стала делать вид, что я там мимо пробегала и меня ни за что взяли. Нет, я говорила, чтобы судья хотя бы понимала, за что меня судит. Мне присудили 12 базовых.

С одной стороны, я устойчивая, но, с другой, очень чувствительная, и потому сама старалась регулярно обращаться к психологу. Я лучше помогаю другим, если сама прохожу супервизию, проходила ее у психотерапевта. Для меня это естественно — обращаться за помощью к психологу. Также старалась общаться с близкими, почаще бывать на природе, заниматься спортом. То есть, все то, что мы обсуждали с клиентами: что я сама могу сделать для себя, чтобы мне стало лучше.

«Язык вражды нас к победе точно не приведет»

Однажды вечером, в день инаугурации, я возвращалась домой на велосипеде, и на одном перекрестке было очень много силовиков. Я не могла разглядеть, кто это – омоновцы или внутренние войска. Их просто черным-черно было. Я подъехала и думаю: ну, уж пусть будет, что будет. И пока ждала зеленого света, повернулась к ним и спрашиваю: «А што вы тут робіце?» Один из них ответил: «Ну вы же сами видите, охраняем». Я говорю: «Мы вас усё роўна пераможам!» А он: «Нет. Мы один народ». Тогда я спрашиваю: «Навошта ж вы нас тады лупцуеце?» — И он ответил: «Это личное решение каждого». В том смысле, что, хоть приказ и был отдан, но то, как я, силовик, буду обходиться с конкретным протестующим, — это мое лично решение: буду ли я его избивать или позволю уйти. Тут загорелся зеленый, и он сказал: «Зялёны колер, прашу вас». Я была потрясена и словами, и дружелюбной интонацией в его голосе.

Для нас эта группа, силовики, очень закрытая, мы не знаем, что они там себе думают, по какой причине продолжают служить и не увольняются. Но я не считаю, что они все там однозначно мрази. У меня нет к ним ненависти. Не люблю слова «ябатьки» и особенно, когда его используют в СМИ, никогда не употребляю его сама. Это язык вражды, он нас к победе точно никогда не приведет. Я стараюсь за каждым видеть человека, видеть, какие ценности он защищает. Этап примирения с ними ведь неизбежен, иначе как наше общество будет существовать? Моему дяде 84 года, он тоже смотрел новости по телевизору и сказал мне: «Ну вот зачем они [протестующие] ходят?» Без ненависти сказал, и добавил: «Я так расстраиваюсь, переживаю. Мне снятся сны, будто я хожу по своей деревне и не могу найти дорогу». Мне кажется, эта метафора описывает многих пожилых беларусов: они вроде бы в своей стране, но не очень-то понимают, что происходит, не могут найти путь.

«Впереди очень длительный, сложный, но очень интересный процесс»

На мой взгляд, не нужно ставить себе целей вроде «победить к лету». Надо ставить такие цели, которые с одной стороны, ведут вперед, а с другой, - реальны. Некоторые клиенты приходят ко мне с очень сильным стрессом. «Вот сейчас идет борьба, и я не имею права расслабиться и отдохнуть. Нужно собраться и порешить вопрос!». У них в результате хронический стресс, они истощены, — а жизнь-то продолжается.

Не нужно все катастрофизировать. Есть в психологии понятие резилентности. Это способность человека справляться с тяжелыми жизненными ситуациями и кризисами. Не всегда можно убрать факторы риска, выйти из сложного окружения, но всегда есть возможность укрепить ресурсы. У каждого есть внутренние ресурсы, которые ему помогут, а еще важно уметь обратиться за помощью, найти внешние ресурсы, которые укрепляют человека для преодоления сложной ситуации.

Считаю, что без этого тяжелого периода нам из диктатуры не выбраться. Это время не может быть коротким. Одна из главных задач – поверить в себя. Результатом этого сложного периода станет, в том числе, качественное изменение связей между людьми: станет больше доверия, повысится толерантности к неопределенности, разовьется способность больше рисковать.

Наше общество сейчас как никогда сильное. Мы видим огромную поддержку, активности, солидарность. И важным моментом тут стала цифровизация общества и возможность делиться информацией. Теперь каждый может узнать правду, и в преодолении последствий пережитого насилия очень важно найти возможность провести некие ритуалы. Например, когда убили Тарайковского, Шутова, Бондаренко, — у людей была потребность их «оплакать», эти смерти не остались забытыми.

И еще, пережив насилие и, как видится, бессилие, важно осознать, что каждый человек важен и дело каждого важно. Кто-то клеит листовки, кто-то ходит на дворовые марши, кто-то волонтерит, помогая пожилым людям или бездомным животным — эти дела кажутся маленькими, но ведут вперед. По своей основной деятельности я сталкиваюсь с огромным количеством проблем в социальной сфере среди людей, которые сейчас находятся в очень трудной жизненной ситуации, страдают от одиночества и материальных трудностей. Усилия общества сейчас, во многом, сосредоточены на помощи пострадавшим от протестов, но в помощи нуждается гораздо больше людей.

Лично мне помогает наблюдение за всем позитивным, что происходит. Ведь нельзя же сказать, что ну совсем все хреново. Да, многое плохо, потому что без конца репрессии, судебные процессы, сопротивляться тяжело. Но уровень сопротивления возрос настолько, что мы уже никогда не вернемся к тому, что было. И это огромный позитивный момент. Да, если сравнивать с ожиданиями, — то выходит не так, как хотелось бы. Но наша сила в том, чтобы видеть, что уже достигнуто.

У нас, беларусов, был очень большой опыт коллективного насилия, вследствие которого у нас мало веры в себя. Мы не очень хорошо понимаем себя, мы наново себя познаем, начинаем понимать, что от нас что-то зависит. У нас нет опыта демократического обсуждения вопросов, и может возникнуть опасность возвращения под «уютное» авторитарное крыло, когда кто-то другой говорит, как правильно. В 90-е начался такой опыт демократизации, люди хотели правды, начали говорить. Но, столкнувшись с чудовищной правдой про Куропаты, коммунизм и так далее, - получили колоссальное напряжение. А когда человек к такому не готов, то будет искать более простой выход. Лукашенко на тот момент оказался таким простым выходом, хорошим компромиссом.

После проведения демократических выборов сложности не закончатся, их еще больше начнется. Столько возникнет конфликтных вещей! И все то, что сейчас отложено, придется обсуждать — хотя бы гендерные вопросы. Они возникнут, а опыта обсуждать у нас нет, опыта диалога нет. Так что надо понимать: не будет такого, что достигли вот этой точки — и сразу все стало хорошо. У нас впереди очень длительный, но очень интересный процесс.

Один из факторов резилентности, — оптимизм. Для человека, который переживает кризис, очень важно понимать и верить, что все равно со временем станет лучше. Потому что если не веришь — то все: лапки сложил и ничего не предпринимаешь. Мы сейчас живем в страшное время. Скорее всего, сейчас все станет хуже, но надо думать о том, как помогать и поддерживать друг друга, чтобы пройти этот период. Потому что, я верю, неизбежно станет лучше. Те, кто сегодня нарушает закон, движимы страхом и внешними стимулами. Их действия имеют видимый, но кратковременный эффект. А гражданское общество руководствуется здравым смыслом и ценностями, и их действия пусть медленно, но приводят к долгосрочному результату, который первоначально не так заметен.

Совет на все случаи жизни и для всех сразу дать невозможно, потому что все же люди разные. Пожалуй, универсальный совет лишь такой: регулярно прислушиваться к себе, стараться понять, что для меня самого важно, что помогает мне почувствовать себя лучше. И, конечно, нужно понимать: тот кризис, который сейчас в стране, — это длительный процесс, он займет неопределенное время. Надо подумать, как его пройти. И поэтому обязательно надо себе давать отдых, восстанавливаться.

Подпишитесь на наши Instagram и Telegram!

Текст: Александр Лычавко

Обложка: Unsplash

Обсудите этот текст на Facebook