Асабiсты вопыт«Мое утро начиналось не с кофе»: Врач, проработавший в беларуской тюрьме, рассказал, как это было

«В голове была только мысль „Беги!“ А куда бежать-то?»

— Я закончил Витебский государственный медуниверситет; пять лет — как все, шестой год — терапевтическая интернатура, потом — интернатура по профилю фтизиатрии.

Я еще в 14 лет сказал: хочу быть, как дядя, военным доктором. И военную кафедру я прошел. И когда на военную кафедру приехали «купцы» в том числе из колонии, из тюремной больницы, то честно рассказали, что нас ожидает. На окончательном распределении я к ним и отправился. Я по натуре огромный авантюрист, вот и пошел.

Полное название места, куда я попал, — исправительное учреждение «Исправительная колония №12 для содержания и лечения осужденных больных активной формой туберкулеза» Витебского ДИН. Туда свозят больных со всей страны. Там сидят все: от тех, кто «за карман» (год-два за кражу) до пожизненно осужденных убийц. У них у всех общий фактор: туберкулез. Но это не значит, что вся колония населена только больными. Колония поделена на две половины: в одной — производство, «здоровая половина», в другой — «больная половина». Все сделано по нормам, эти две зоны максимально изолированы друг от друга: например, два разных пищеблока. Там здоровые, а тут больные лечатся. Всего в колонии было меньше тысячи осужденных, в туббольнице, конечно, лишь часть из них.

«Мое утро начиналось не с кофе, а с шизо»

Потом уже, во время работы, пару раз было не по себе. Например, однажды стояло жаркое лето. А осужденные же на усиленной туберкулезной диете, и им сливочного масла дают дохрена. И негласно позволялось его выносить из столовой по отрядам — бутерброды потом сделать, чаю попить. А тут жара, масло тает, в нем заводятся бактерии, в результате у тебя сотня зеков с поносом. И это совсем не круто, нам на военной кафедре объясняли, что это чуть ли не трибунал: часть небоеспособна! И вот ты стоишь в актовом зале перед семьюдесятью мужиками и говоришь им: «Вы не можете выносить масло из столовой». А мужики хотят масла, мужики хотят жрать! Не сказать, что страшно было, но приходилось очень тщательно подбирать слова.

Всего нас в больнице было около 140 сотрудников: 6 отделений больницы, еще диспансерный отдел с двумя отделениями — там долечивались те, кто прошел стационарное лечение. Плюс еще маленькое диагностическое отделение. Полтора года я отработал рядовым доктором по чувствительному туберкулезу, набрался опыта и понимания, что вообще и как тут в колонии устроено. И после этого стал заведовать тем маленьким диагностическим отделением. Ко мне прибывали люди, и если сразу возбудитель туберкулеза не выявлялся, — то их переводили ко мне, и я их различными методами мониторил. До трех месяцев они могли у меня наблюдаться, потому что один только посев — золотой стандарт в определении болезни — растет два месяца. Попутно могли выявиться и другие болезни: саркоидоз, онкология, — тогда старались все это быстро раскрутить и отправить в Минск на Володарку, там есть профильная больница, могут хоть какую-то сделать хирургию. Те, кто уже прошел лечение от туберкулеза, но еще не уехал в свою «родную» колонию, тоже числились на мне. А еще все триста с чем-то здоровых человек тоже были «моими». Диспансеризация, профосмотры, выдача справок, больничные, терапевтический прием, санитарный режим столовой, — на мне и медсестре.

Заповедь любого фтизиатра («фтизио» по-гречески означает «чахотка»): туберкулеза боится тот, кто его не знает. Туберкулез во мне точно есть, причем самый жесткий по чувствительности к лекарствам. Некоторые осужденные попадали в паллиативное отделение. Либо им сразу не повезло по чувствительности, либо они сами себя загнали в такую ситуацию. Чтобы «удобно» сидеть в тюрьме, «выгодно» болеть туберкулезом. Вот они начинали лечить, балансировали на этом — и им не повезло. Теперь это только паллиатив, обезболивание. И вот в паллиативном отделении палочки туберкулеза летали — мама не горюй. Туда, конечно, все ходили в респираторах, но все равно риск был намного выше. Так что палочка во мне точно есть.

Несмотря на то, что я худенький, 60+ кило, и при этом курю, — но не заболел точно. Если нормально питаться, следить за своим стрессовым состоянием, выполнять требования безопасности, — то сидящая в тебе палочка не пойдет в рост. И, на самом деле, мало кто заболел непосредственно при работе в нашей колонии. Надо очень сильно уронить свой иммунитет алкоголем, стрессом, есть одни «роллтоны». Но у туберкулеза есть один нюанс: иммунитет к нему называется напряженным. Пока ты постоянно сталкиваешься с ним, нюхаешь его, — ты сохраняешь напряженность иммунитета, даешь ему подпитку, не заболеваешь. И даже охранники (они тут называются «контролеры») подтверждали: мы, мол, много кого знали, кто увольнялся из колонии и в течение года-двух заболевал туберкулезом. Я после увольнения стал пристально следить за здоровьем, правильно питаться, старался не нервничать. И вот — не болею. В конце концов, если бы и заболел — ну, вылечат, это уже не приговор. Все время бояться не получится, лучше изучить все заранее и знать, с чем можно будет столкнуться.

Мое утро начиналось не с кофе, а с шизо — штрафного изолятора. Ты приходишь на работу — а в изоляторе уже идет раздача еды. По нормативным документам, у помещенных в изолятор должен быть ежедневный медицинский осмотр. Если только человек говорит, что есть жалобы — даже если он решил посимулировать — мы его выводим под конвоем, обследуем, проверяем.

Среди моих обязанностей была и проверка санитарного состояния камер: чтобы чисто было, без паутины, чтобы таблетки они не хранили. Всем хочется иметь свою личную таблеточницу — а не положено. И хоть за этим следили остальные службы, но и на нас начальство очень давило.

«В мозгу выстраивается карта, кто где в данный момент находится»

Перечисление обязанностей звучит, как у врача из обычной больницы. Но не надо забывать, что все это было за решетками, за семью замками. У меня был свой ключ от решеток.

Он индивидуальный, под номером, его даже из рук иногда не выпускаешь. Это сто семнадцать граммов тюремного железа, которое всегда с тобой. Потому что все решетки должны быть закрыты на максимальное количество оборотов. Если замок закрыт на три оборота — то практически ни один кудесник его с ходу не откроет, а закрой на один оборот — он вилкой открывается. Этот ключ один на все внутренние решетки, двери на улицу им не откроешь. И если ты его потеряешь, а он всплывает в другом месте, — это весьма наказуемо, причем вплоть до серьезной ответственности, потому что, грубо говоря, ты способствовал побегу.

Наверное, какой-то карманник мог бы и украсть этот ключ, но зачем? Далеко не уйдешь. А проблем найдешь себе огромных. С этим ключом можно с одного отряда в другой перебежать, с одного этажа на другой, к таким же, как ты, осужденным. А все остальные двери-кабинеты закрыты, куда ты убежишь? Крепость тюрьмы не в том, что есть один супер-барьер, а в том, что много маленьких барьеров.

Даже мусор вывозят из колонии во время проверки, когда всех осужденных выстраивают. Мусор протыкают штырями, и если все осужденные поголовно на месте, — только тогда машина может выехать за ворота. И на полигоне кто-то из контролеров проверяют выгрузку.

Отпечаток накладывало то, что, раз колония мужская, то женщины постоянно в опасности. Их могут домогаться, могут брать в заложницы, — всякое может быть. Ты же не знаешь, что у каждого осужденного в голове. И поэтому женщин надо постоянно сопровождать. Все выходы женщин за пределы кабинета или секции, отгороженной решеткой, должны быть в сопровождении мужчины — не обязательно охранника, любого мужчины. А в медицине-то женщин много. Поэтому с утра — на обход, и я как врач сопровождаю заведующую, фельдшера, медсестру, — то есть, я еще такой бодигард. А когда у тебя своих куча дел, то такое сопровождение — по делам, на обед, в туалет, на консилиум, в лабораторию, — отнимает много времени. Из меня боец не особо крутой, я не смогу полотряда зеков побить или не дать им напасть на девушку, — но это выступает как дополнительный останавливающий фактор.

Впрочем, я за 3,5 года работы не слышал, чтобы кто-то из осужденных на наших девушек напал. Потому что к нему же самому потом будет плохое отношение не только в этой колонии, а в любой, куда он потом ни поедет. Все без телефонов, но все всегда про всех знают.

Второй серьезный минус — отсутствие мобильной связи, даже не столько голосовой связи, сколько интернета. Не секрет, даже врачи гуглят, и что-нибудь когда-нибудь подсмотреть бывает очень полезно. Точную дозировку лекарств посмотреть, как правильно вписать диагноз… У нас все это было в книгах, поэтому книгами мы запасались. Потому что телефоны просто нельзя проносить, вплоть до серьезной ответственности.

Третий минус связан со вторым: каждый приход на работу, заход в учреждение — он длительный. Телефоны выкладываем, карманы выворачиваем, проходим через рамку металлоискателя, и сотрудник нас проверяет. Я сейчас в аэропорту досмотры прохожу как болид Формулы-1 на пит-стопе. Чик-чик-чик, на автомате все подоставал; знаю, что звенит, а что не звенит, что и как именно звенит.

А еще один минус, который одновременно и плюс, — это строгая режимность, когда все по распорядку. Каждый день в 7:58 или в 7:59 будут греметь колеса тачки, на которой везут еду в штрафной изолятор, — с точностью до минуты. С одной стороны, это очень и очень бьет по нервам. С другой стороны, ты приучаешься к тому, что у тебя в мозгу выстраивается карта, кто где в данный момент находится, и это иногда помогает решать нестандартные задачи.

«Доктор, ну это уже совсем перебор»

В большинстве своем осужденные хорошо относятся к докторам — с опытом работы, когда нарабатываешь себе «кредитную историю», это понимаешь. Точнее, хорошо — это значит, нейтрально. Если ты хороший человек, к тебе не будут относиться плохо — но в то же время и не покажут, что относятся хорошо. Все-таки «не верь, не бойся, не проси» — первое правило тех, кто там находится. Но все же отношение нормальное, можно и новости обсудить, и шутки пошутить. И молва о тебе идет, что ты нормальный человек, всякой гадости осужденным не желаешь.

У осужденных есть понимание того, что они своими жалобами могут убрать из тюрьмы любого доктора. Ну уберут — но на его место придет другой доктор. Были такие, что как ты себя с ним ни веди, что ни делай, — все ему будет не так, во всем будешь ты виноват. Был у меня один такой больной: сначала мы с ним вообще не знались. Потом, когда он вылечил туберкулез, то попал ко мне, и мы с ним сильно поругались. При свидетелях. За грубость, за нецензурные выражения он отхватил дисциплинарное взыскание. А потом ничего, нашли общий язык с ним.

Если тебя захотят порезать, то никакая охрана просто не успеет. Бывали случаи. Так что надо и на «зоне» оставаться человеком — тогда тебе почти ничего не грозит. Люди — они везде люди, от тюрьмы и сумы, увы, никто не застрахован. Иногда даже я, специалист узкого профиля, врач-туберкулезник, оставался чуть ли не последней надеждой осужденных на подвижки в собственном здоровье. Если я не продавлю — то никто не продавит. Это редкие, вопиющие случаи, но они бывали.

Я очень не любил, когда осужденные через медицину, через врачей пытались решать свои вопросы, не связанные со здоровьем. Проиграл в карты — и надо спрятаться куда-нибудь, чтобы долг не отдавать, пока передачка не приедет. В шизо, например, или к нам в стационар пригреться, симулировать что-то.

Но, во-первых, все мои заключения и диагнозы тоже контролируются, и потом это мне может выйти боком. А, во-вторых, чем я буду стоять у тебя перед камерой и решать твои выдуманные проблемы, так лучше бы я пошел и помог кому-то другому, или подготовил какой-нибудь важный документ для твоей же пользы. Но все равно такие попытки случались.

Но все приходило с опытом: поначалу и меня обманывали, и добивались своих целей через медиков. Полезно поговорить со старшими, с другими людьми. Вот ты узнал, что вчера этот парень подрался — а сегодня он идет к тебе, пытается косить под больного, чтобы его в шизо не посадили.

Если человек болен или, по крайней мере, сказывается больным, — записывается на прием и попадает на осмотр. Никогда такого не было, чтобы человеку отказали — ни в первый раз, ни во второй, ни в третий. Симулировать могли простуду, чтобы на работу не ходить, боли в спине для того же; давление симулировать. С давлением вообще просто: чаю крепкого выпил, кофе запил и пять сигарет закурил.

Был один человек, тоже все на давление жаловался. А он был парень упитанный, в шизо сидеть не хотел, стремился на больничку уйти. В первый раз я ему поверил, даже был написан рапорт, что он не может в камере находиться, и мы его положили в стационар на несколько дней, обследовали, назначили лечение. Я его лечу, бьюсь, как рыба об лед, препараты одни, другие выдаю. То, что он рассказывал, в клиническую картину не вписывается, и лечение тоже не ложится. Если бы он пил эти таблетки — у него бы не было давления 180 или 200. А потом, когда на тебя потихоньку начинает работать разведка, она докладывает: перед тем, как позвать доктора, этот парень съест несколько ложек кофе и впридачу начинает отжиматься. И, конечно, у него подскакивает давление до 200, зовут врача. Десять-пятнадцать минут с ним посидел — давление падает. После одного-двух таких случаев он прекращает свои попытки, потому что понимает, что его чуть ли не с поличным застукали. Ему объясняешь: не делай так больше, есть реальные проблемы со здоровьем — рассказывай, будем разбираться, а нет — так не делай лишних проблем на пустом месте. В большинстве случаев по-человечески можно договориться.

Все туберкулезное лечение проходит по стратегии DOT — directly observed threatment (лечение под прямым наблюдением). Вплоть до «покажите рот» или поговорить с ним так, чтобы убедиться, что он под языком или за щекой не держит таблетки. Мы даже знали про некоторых особо одаренных, которые могли принять таблетки, а через некоторое время пойти в туалет и их вытошнить. По поводу всего остального лечения — и осужденные это знают и понимают — у меня нет прав требовать у человека, который всего лишь лишен свободы, чтобы тот свою таблетку «от головы» глотал при мне и показывал рот, это уже переходит какую-то грань. Хотя и тот же ибупрофен осужденные пытались прятать. Ну, сильно проблемным пациентам мы говорили: вот эту таблетку пьешь при мне, — чтобы он понимал, что за ним все-таки послеживают и чтобы не пытался дальше симулировать.

«Есть люди пострашнее убийц»

К сожалению, в колонии случается, что кто-то из осужденных вскрывает себе вены или пытается другим способом нанести вред организму. Редко, один-два раза в год, и на моей памяти такое случалось раза два за всю время. Один раз я видел перформанс, который ни в одном андеграундном музее не увидишь: кровавые росписи во всю стену. Таким способом осужденные пытаются бороться за свои права: например, протестуют, что их якобы незаконно водворили в шизо. Вены себе вскрывают аккуратно, подложив несколько слоев туалетной бумаги, чтобы не насмерть порезаться, а просто изобразить пострашнее. Кусок ложки проглотить, чтобы на рентгене было видно. Это называется «мастырка», «замастырить».

Что это дает? В девяностых, когда прав ни у кого никаких не было, это делали, чтобы съездить на больничку, вообще разбавить как-то обстановку, грубо говоря. Даже самый прожженный зек рано или поздно хоть ненадолго что-то захочет поменять, чтобы потом найти в себе силы и дальше находиться в прежней обстановке.

Были такие, кто из тюрьмы умудрялись достать всех, включая Минздрав, МВД, кого угодно. Человек с высшим образованием при желании вытворяет такие вещи, что ты удивляешься, как с такой скоростью человек из колонии миром целым правит.

Был один осужденный, прожженный героинщик, который жалобами и бумагами нам «давал дрозда» по полной, и мы очень были рады, когда его отправили в другую колонию. Это был яркий пример, который показывал, что за свои права можно бороться, не нанося себе увечий.

Убийц в колонии было больше, чем тех осужденных, от которых я старался держаться подальше. То есть, далеко не каждый убийца заставлял меня напрягаться. Были такие, которых даже очень опытные офицеры, здоровенные, с навыками рукопашного боя, побаивались. Про большинство осужденных мы знали, за что они сидят, особенно если это что-то серьезное. Вот парень, отсидел «двадцатку», вышел и в пьяном угаре кого-то зарезал, — ему дали еще 24 года, а у него неизлечимый туберкулез, — возможно, ему уже и терять нечего, такого человека стоило опасаться.

«Об этом можно даже по БТ рассказывать»

В плане лечения туберкулеза круче нас только РНПЦ пульмонологии и фтизиатрии в Минске. Лаборатория международного уровня, отличные рентгены. Когда я носил какие-то снимки переломов, сделанные у нас в тюрьме, на консультацию травматологам, те очень завидовали, даже нецензурными словами: что на зоне стоит рентген-установка, даже не одна, которая круче, чем установка в нашей городской больнице. И это по сей день так. УЗИ-аппарат, кабинет окулиста и все, что нужно для лечения туберкулеза и сопутствующих болезней, — это все было на уровне. Скажем, по оснащению это крепкая районная больница с максимальным уклоном в туберкулез, его могли лечить идеально. Что касается остальных препаратов — скажем, современных зарубежных комбинированных препаратов от давления ты не сыщешь. Но для успешного лечения есть важное требование: главное, чтобы человек эти наши отечественные препараты пил, не филонил.

За последние 15 лет в колонии на колоссальные средства провели огромную работу. И беларуские врачи, и по линии ООН, и Красный Крест, и «Врачи без границ», — туберкулез пошел на убыль, за эти 15 лет заболеваемость снизилась в 10 раз. Если в начале нулевых, как рассказывали старожилы, в больнице было до полутора тысяч человек, сверх лимита, то сейчас загрузить эти лечебные «мощности» нечем. Вот переоборудуют, будут лечить гепатит С. И это радостная информация, ее даже можно по БТ рассказывать.

«Главным в тюремной больнице должен быть не милиционер, а врач»

Было ощущение, что в колонии время замирает, что ты зря жизнь просиживаешь. И если в плане лечения туберкулеза мы были впереди планеты всей, то в плане остальной медицины я немного отстал. Выходили новые препараты, новые средства диагностики, — а я про них не знал.

Это все-таки огромная структура, неповоротливая, и как-то ее разогнать, расшевелить, — очень сложно. Мы можем диагностировать инфаркт или инсульт, как любой врач в поликлинике. Но у нас нет ни реанимации, ничего такого. Экстренный случай — мы с аптечкой первую помощь отработали, скорую вызвали. А это же нужно наряд выписывать, то, се, документы.

Однажды летом стояла жара, а очень многие осужденные курят, и на фоне этого всего у них начали «гореть» сердца. Это не классический инфаркт, «ненастоящий», что ли, но все же и этих случаев была куча, и спасать людей надо. А ты уже и в город не можешь их отправить. Приходилось ходить к воякам, к режимникам, ко всем остальным, просить: ребята, да вы хоть позвольте им в эту жару на форме пуговицу расстегнуть. А ведь за расстегнутую пуговицу контролеры записывают дисциплинарное взыскание. Ну, тогда администрация пошла навстречу.

Человека вывезти на компьютерную томографию в городскую больницу — это нужна куча бумаг, охрана, оружие, машина, кандалы на ногах. Спецоперация! А лишний раз никто этого делать не хочет.

А еще система заточена на максимальную изоляцию, нет у нее стремления человека социально адаптировать. Какое-то время я общался с одним осужденным. Он рассказывал, когда его посадили, когда на свободу выходить. Он сидел уже два десятка лет. И я понимаю, что он во многом страшно далек от современности.

И с этим человеком, по большому счету, никто ничего не поделает. Сел в девяносто девятом, выйдет в двадцать третьем, — все совсем другое, совсем другая жизнь. В тюрьме такие люди — «профессиональные заключенные», они ценны как работники, в том числе как работники на администрацию, знают уклад, знают все. Мы о жизни заключенных знаем столь же мало, сколь мало они знают о жизни на воле. И это действительно грустно.

И ушел я в большей мере не из-за специфики самого учреждения, а из-за неповоротливости системы. Я говорил осужденным, что увольняюсь, и были те, что выражали сочувствие, что я ухожу. Не скажу, что я за годы работы там очерствел душой. Первый год я сочувствовал осужденным; второй год, когда осужденные меня пару раз вокруг пальца обвели и сделали крайним, я сочувствовал работникам; а третий год никому не сочувствовал, ну, кроме как самому себе.

Психологическая работа там никакая не ведется: ни с медиками, ни с сотрудниками. С одной стороны, рожденного в СССР еще поди затяни к психологу. С другой стороны, полковник скажет «надо» — майор пойдет. А пока что мы получаем заржавевшего майора, который топит свою депрессию в алкоголе, отсюда начинаются проблемы в семье, потом на работе, — и это сказывается на его отношении к осужденным. И это касается не только офицеров, но и обычных контролеров: прапорщиков и всех остальных. Может, ему надо в отпуск съездить в санаторий, а не на рыбалке отбухать три недели.

За этим надо присматривать, и присматривать хорошо. Потому что это место в любом случае тянет и тянет из тебя эмоции. Какой бы ни был солнечный день, каким бы хорошим ни было настроение, какими бы ни были перспективы — карьера и пенсия в 48 лет, — тюрьма из тебя тянет соки.

Не скажу, что зря потратил там время. Точнее, не все годы. Возможно, лишь последний год-полтора были лишними. Я бы, может, туда и вернулся потом, но если у этих учреждений будет большая открытость, если я буду видеть готовность меняться к лучшему. Но, мне кажется, всегда найдется какой-нибудь генерал, который не захочет никаких изменений: как делали 50 лет назад — так и впредь делать будем. Такие вещи сразу не сломишь. В тюремной больнице главным должен быть медик, а не милиционер.

Идеальную тюрьму я бы сам придумать, построить не смог бы. Но я бы хотел в такой работать, пытаться что-то менять к лучшему.

После колонии я пошел в городскую больницу работать с коронавирусом, во время первой волны проработал два месяца в авральном режиме, потом вернулся в тубдиспансер фтизиатром, а зимой, во время очередного роста заболевания, меня еще на полтора месяца привлекали на работе с «короной». Всего, наверное, человек триста я пролечил, — наверное, сейчас это уже не очень высокий показатель, но тогда это было значительное достижение.

А сейчас я поеду по линии «Врачей без границ» в Африку на целый год. Узнал о них я от них же самих: они работали у нас в колонии, курировали направление и финансировали. Они тогда проводили опробацию нового метода лечения (с письменного согласия осужденных), — сейчас эти препараты уже широко применяются в стране. Потом я был в отпуске в Индии, увидел, а точнее, услышал специфически кашляющих людей, почитал и понял, что тут с туберкулезом работать и работать, и решил потрудиться там.

Но в Индию попасть никак не удавалось, на письма никто не отвечал. Тогда я вспомнил про «Врачей без границ», подал заявку — со второй попытки получилось. Правда, страну я сам выбирать не мог: что предложат — туда и езжай, — и вот еду в Сьерра-Леоне лечить туберкулез. Изучил, что и как — кажется, по уровню медицины, по наличию оборудования и медикаментов я попаду в прошлое лет на тридцать. После гражданской войны там все очень плохо. Но, имея один микроскоп и один мало-мальски современный рентген, можно очень многого добиться.