Асабiсты вопыт«Наши отношения не выдержали тюрьмы»: Интервью с беларуской правозащитницей из списка Forbes
«Был правозащитником, а теперь — прокурор»
Беларуска Анисия Козлюк защищает права политзаключенных, но дважды чуть сама не оказалась в их числе. И потому сейчас она живет не в Беларуси, а в Украине. The Village Беларусь встретился с Анисией во Львове и узнал, как она оказалась в числе правозащитников, списке Forbes, Львове вместо Киева и как она вообще вывозит (или нет) столько человеческого горя.
Текст: Ирина Горбач
— Как для тебя началась война? Где ты была в этот момент и готовилась ли к ней?
— Мы с моим парнем, как и многие другие, не верили в эту войну, чемоданы не собирали. В ночь на 24 февраля мы лежали дома в Киеве и размышляли, что хоть это невозможно, но допустим, что в эту ночь на Донбассе будет какое-то наступление — до куда должен дойти Донбасс, чтобы мы уехали? Но это было такое, очень гипотетическое рассуждение.
А 24 февраля мы проснулись от взрывов и поняли, что Донбасс уже здесь. Утром в соседнем дворе прозвучало два взрыва — это был шок. Но даже в этот момент мы не поверили в серьезную и затяжную войну. Мы взяли с собой бутылку шампанского, чистые вещи и кота, потому что были уверены, что за сутки все это точно решится и мы где-нибудь в укрытии это дружно отметим с украинцами.
В итоге мы прошатались по городу целый день: прошли около 20 км, поскандалили с полицией, которая не хотела нас пускать в метро во время воздушной тревоги, потому что «оно не укреплено». А война не закончилась.
На следующий день мы «подорвались» в 5 утра, потому что ракета ударила где-то совсем рядом и дом просто трясло. Мы даже не стали переодеваться, просто сразу побежали в ванну — взрывы продолжались, а мы тряслись как мыши. Когда все утихло, мы вернулись в комнату, я посмотрела в окно и увидела, как рядом с нашим домом полыхает огромный костер. Когда рассвело, я опять выглянула в окно и увидела, как много людей очень быстро идет куда-то, как на работу, только с чемоданами все. Мы тоже собрали вещи и поехали на вокзал, а оттуда с несколькими пересадками во Львов.
Я заметила, что мне в жизни очень везет: я очень легко отсидела «сутки», очень легко уехала из Беларуси когда-то и добралась до Киева, и с началом войны легко выехала из Киева во Львов, если, конечно, не считать ужасной давки, которую мы увидели на вокзале.
— Почему ты не уехала из Украины в Европу?
— Когда я была вынуждена уехать из Беларуси, даже не рассматривала Европу. Украина мне всегда казалась единственным вариантом, потому что это близко к дому, здесь есть коллеги и друзья, в каком-то смысле это близкая мне страна. И сейчас я тоже хочу остаться здесь, хочу помогать. Сейчас получается помогать в эвакуации и расселении людей здесь, закупать в Европе и привозить нашим ребятам сюда турникеты, аптечки и прочие нужные штуки. Да и вообще мне кажется, что я бы изошлась тревогой за границей — так обычно и происходит, когда ты читаешь только новости и не видишь ситуацию своими глазами. У меня так было с Беларусью. И сейчас мне было важно не потерять связь с реальностью.
— Ты помогаешь украинцам?
— Вообще всем, у организации, в которой я волонтерю, нет национального фильтра. У нас были иностранные студенты, беларусы, россияне, украинцы. Но потом мы столкнулись с тем, что некоторые украинцы отказывались выезжать на организованных нами автобусах, когда узнавали, что мы беларусы.
Плюс к этому я продолжаю заниматься тем, чем и раньше — помогаю политзаключенным через проект «Письма в клеточку» и прохожу стажировку во Free Belarus Center.
— У тебя нет ощущения, что как беларуска ты здесь сейчас будешь менее полезна и эффективна, как могла бы быть за границей?
— Нет, потому что дела, которые я делаю на благо беларуской революции, никак не страдают, я могу их делать из любого места. А относительно помощи украинцам — да, есть проблемы. Все хорошо до тех пор, пока ты не говоришь, что беларуска. Даже квартиру найти беларусу проблема — с нами отказалась сотрудничать риэлтор, сказав, что не может взять на себя ответственность заселять беларусов. Хотя с дискриминацией по языку я здесь еще ни разу не столкнулась.
— Как ты впервые потеряла дом? Что тебя заставило впервые уехать из дома, из Беларуси?
— Вообще из Беларуси я уже дважды вынужденно уезжала. Первый раз — вскоре после выборов. В первые послевыборные дни 2020-го задержали моих украинских коллег-правозащитников, которые приехали, чтобы помочь с мониторингом на выборах. Они вышли из Окрестина с синими ногами, у них изъяли технику, паспорта и телефоны, которые были не зашифрованы, и силовики без проблем увидели всю переписку. На коллег завели уголовное дело, я опасалась, что на меня тоже потом могут завести, и мы уехали в Киев.
Я уезжала нехотя, это было не мое решение, очень хотелось домой. Через два месяца после моего переезда в Украину уголовное дело закрыли — оно просто пропало, как будто его и не было. И в октябре я решила вернуться в Минск.
Второй раз я уехала из Беларуси неожиданно, в августе 2021 года. Мы поехали в Гродно на концерт исполнителя, который сейчас мой молодой человек. Когда я уже нормально так накидалась пивком, мне позвонил коллега и сказал, что следователи на допросе по делу правозащитников начинают интересоваться мной. И что мне нужно на пару недель уехать переждать. Я вернулась домой в Минск, пробыла там 7 часов, собрала сумку, попрощалась с родителями. В тот момент я действительно думала, что уезжаю на пару недель.
Я приехала в Киев, вписалась у своих друзей, а потом уже сняла однушку на левом берегу Киева, на краю Осокорков.
— На тебя в итоге завели уголовное дело?
— У меня нет точной информации, есть ли на меня уголовное дело, но уже по второму уголовному делу меня пытаются вызывать на допрос в качестве свидетеля. Я не знаю, что это за дела — в повестках они ничего не пишут. Повестки приходят в интересные даты — 9 марта, 14 февраля. Какие-то романтики.
— Не жалела, что вернулась в Беларусь после первого отъезда?
— Я рада, что вернулась — за то время, которое я была в Минске до следующего отъезда, я сделала много полезных вещей. И попала на «сутки», которые тоже сильно повлияли на мою жизнь в разных смыслах.
Это было чуть больше года назад, 31 января 2021-го. Мы просто вышли в воскресенье попить кофе с подругой и моим молодым человеком и нас просто забрали на пешеходном переходе у кинотеатра «Победа», когда мы направлялись в «Центральный». Это была смешная ситуация. Мимо нас проезжал бус, и я сказала своей подруге (она из Швейцарии): «Люция, вот смотри — такие автобусы у нас задерживают людей». В этот момент бус остановился, оттуда выскочили мужики, начали нас вязать, а Люция — кричать. Ее отпустили через несколько часов, а мы поехали на Окрестина. Мне дали 20 суток. Благодаря тому, что мы сдружились с девочками-однокамерницами, я отсидела хорошо, считаю это даже полезным опытом.
Даже там мне удалось позаниматься правозащитой: консультировала девочек, которых одну за одной вызывали на беседу типа вербовки, и каждый вечер как мантру звала надзирателя и просила выдать нам матрасы. Матрасы нам не выдали, но в одну ночь он меня удивил — я на автомате позвала его и попросила выключить свет — и он выключил. Это было неожиданно. В Жодино у нас и вовсе были нормальные условия — я думаю, это благодаря тому, что мы взяли за правило общаться с сотрудниками вежливо.
Моему парню дали 25 суток, из которых он отсидел только 16, но в очень плохих условиях, и вышел с двусторонней пневмонией, потому что у них вся камера была ковидная.
Как пара мы не пережили эту ситуацию, он потом решил, что ему со мной опасно, и мы расстались. Я переживала это расставание долго и болезненно, долго не верила, что можно расстаться по такой причине. Но сейчас все уже хорошо, у нас обоих новые отношения, с началом войны мы даже начали общаться.
— Как бесконечные переезды поменяли твое отношение к вещам?
— Я уезжала из Беларуси с рюкзаком вещей, ноутбуком, фотоаппаратом «Зенит», пауэрбанком и паспортом. С расчетом, что я до конца лета в Украине потусуюсь и вернусь домой. Сейчас тоже мы выехали с двумя рюкзаками вещей на двоих, котом и барсеткой.
Вообще я очень долго жила в состоянии отрицания и зимние вещи попросила мне передать только где-то в ноябре. Думала, что, мол, зачем они мне, я же скоро поеду домой. В ноябре я сдалась и попросила передать из Беларуси пальто. А в конце зимы наконец-то купила зимнюю куртку, потому что поняла, что надо что-то с этим делать.
Я долго работала с психотерапевтом на тему того, что я отказывалась принимать Киев как свой новый дом. И из-за этого жила в стрессе. В какой-то момент я купила себе горшочек с плющом, а парень подарил мне бокалы. А потом случился февраль — и я опять все бросила и оказалась в состоянии, когда не понимаешь, можно ли уже купить себе лишнюю пару носков, а коту корма про запас, а не 200 грамм на развес. Хотя этот переезд я воспринимаю уже менее стрессово.
— Что вообще для тебя дом и что тебе нужно, чтобы чувствовать себя как дома?
— У меня долгое время не было ощущения дома и в Беларуси. Потом, когда я закончила ремонт в квартире, где раньше жила бабушка, пожила там пару дней и поняла, что это и есть мой дом, там все мое. Я пожила в этой квартире суммарно пару месяцев, кухню установила буквально за месяц до выезда, а икеевскую кровать папа собрал уже после моего отъезда.
Сейчас, когда я выехала из квартиры в Киеве, поняла, что в принципе была бы готова считать это домом. Мне очень не хватает моих книг, моих вещей, красивых больших бокалов и посуды, которые я люблю. Это такие вещи, которые тебя радуют и успокаивают, но во временном жилье их не хочется покупать, потому что понимаешь, что не заберешь их с собой. Наверное, это и есть ощущение дома — позволять себе какие-то привычки и бесполезную ерунду, которая тебя успокаивает, радует и помогает отвлекаться.
Мне очень нравится плющ — я хотела его вырастить, чтобы обвить балкон. Такая попытка пустить корни. Первый раз я завела себе плющ в летом 2020 года в Минске, а потом случился август. Следующий раз я купила себе плющ уже в Киеве в начале февраля этого года. Случилась война. И я подумала, что, видимо, уже не судьба.
— Ты — первая беларуская правозащитница, которая оказалась в рейтинге Forbes «самых перспективных людей Европы моложе 30 лет. Как это получилось?
— Все случилось после моего задержания в 2018 году. Я просто возвращалась с форума правозащитников в Литве в Беларусь, и меня задержали на границе на несколько часов — якобы для более тщательного досмотра, но я видела, что после того, как они отсканировали мой паспорт, появилось какое-то уведомление и у женщины округлились глаза. В итоге у них возникли вопросы к книге Алеся Беляцкого, которая была у меня с собой, меня несколько часов промариновали, но в итоге отпустили.
Тогда многие СМИ написали о моем задержании. Вскоре после этого мне написала журналистка Forbes, сказала, что прочитала историю моего задержания. Я думаю, что они могли мной заинтересоваться, потому что беларусов у них тогда еще не было. Журналистка сказала, что они хотят меня включить в этот список, попросила ответить на ряд вопросов о том, чем я занимаюсь. Я все рассказала. Потом оказалось, что эта моя анкета участвовала в конкурсе и победила — только после этого они приняли решение уже о включении в список. Пригласили в Лондон на церемонию, но я не поехала, потому что сделать визу за 2 недели было нереально, да и денег у меня тогда на эту поездку не было.
— Тебе как-то помогло дальше в жизни то, что ты в списке Forbes?
— В целом да, я закрепилась как более или менее известный человек, мое попадание в Forbes обсуждали даже коллеги мамы на работе, а она — учительница. Хотя единственный раз, когда я сама кому-то сообщало об этом своем достижении напрямую, был в РУВД, когда меня задержали в январе прошлого года. Мы мерялись своими достижениями с чуваком, который вызвал меня в кабинет на допрос, и я сказала, что вообще-то я в Forbes (смеется).
— Сколько тебе было лет, когда ты стала правозащитницей?
— Я занималась правами человека, с 2012 года, а вообще с этой темой познакомилась, когда мне было 15.
— Что вообще значит «заниматься правами человека», особенно в контексте Беларуси?
— Для меня вся эта история началась после событий 19 декабря 2010 года, с того, что мой старший брат Леша Козлюк приносил мне стенограммы судов над политическими (Статкевичем и другими ребятами), а я их расшифровывала. Мне тогда было 15 лет. Я еще ничего не знала о политических репрессиях. Но то, что я слышала в этих стенограммах казалось мне странным, и в какой-то момент я спросила у брата: «Леша, что за ерунда? Это точно настоящие судебные процессы? Ведь здесь ничего не сходится». Он ответил, что вот такая у нас судебная система. И я спросила: «а что мы можем с этим сделать?». Тогда брат меня познакомил с Настой Лойкой. А потом в 2012 году в «Весне» появилась волонтерская служба, к которой я и присоединилась. Мы сначала проводили мониторинги мирных массовых собраний, судов. Тогда я училась в школе и мне было совсем не страшно, что меня откуда-то отчислят. Поэтому я доказывала судье, что имею право быть на заседании, писала жалобы, если мне что-то не нравилось. После событий 2017 года, когда в Беларуси впервые за много лет начались массовые протесты по всей стране из-за закона «о тунеядцах», я стала координатором волонтерской службы в «Весне». Мы проводили лекции о правах человека в разных городах, организовывали мониторинги на массовых мероприятиях, ходили на суды к активистам и активисткам, опрашивали людей после «суток» об условиях содержания, писали на эту тему отчеты, устраивали кинопоказы с обсуждением.
— Со стороны работа правозащитника в Беларуси выглядит какой-то рутинной и как будто малоэффективной. Ты делаешь то, что очень важной в теории, но не дает как минимум быстрого практического эффекта. Есть вообще какие-то ситуации, которые ты считаешь своими правозащитными победами?
— Да, есть несколько примеров. Первый — когда на какой-то из Дней воли, не помню точно в каком году, 2014-м или 2015-м, мои друзья из Молодого фронта вышли с растяжкой с беларускими историческими личностями. И было видно, что за эту растяжку их собирались задержать силовики — смотрели на них и переговаривались по рации. Ребята попытались потихоньку выйти из толпы и скрыться, но я заметила, что за ними пошли тихари и сам Балаба. Я видела, как к ребятам приближается этот весь большой Балаба, пока они стоят на светофоре, и нервно соображала, что же делать. Я была в жилетке с бейджем, которые отличали меня от обычных участников акции, и не придумала ничего лучше, как подбежать к ним сзади, схватить за плечи и сказать: «Ребята, вы еще никуда не уходите». После этого я обернулась на Балабу и встретила его злой взгляд, но задержания не произошло, мы смогли уйти. У этой истории есть продолжение. Ребята пошли дальше до Бангалор, где проходило согласованное мероприятие и их не пропустили за ограждение, и как будто бы задержали — рядом с ними стоял сотрудник милиции. И тут я услышала крик на всю площадь: «Анисияяяя!» и поняла, что что-то произошло. Я не знаю почему, но, когда я раньше этим всем занималась, была полностью уверена в том, что мы имеем какое-то влияние, и поэтому многие вещи делала абсолютно не думая — просто делала, что правильно. Я подошла к ребятам, увидела, что их пытаются задержать, и начала требовать от сотрудника, чтобы он представился, объяснил основания задержания и прочее, что требуется по закону. Когда я выпалила эти вопросы, он просто посмотрел на меня и ушел молча. У этой истории грустный конец — в тот день ребят все же задержали уже на вокзале, но я считаю, что те два раза спасла их от этого.
И еще я много размышляла об августе 2020-го и мне кажется, что вот это желание людей ненасильственного протеста и уважение прав и свобод других людей — это наша, НГОшников, заслуга. Это случилось во многом благодаря публичным мероприятиям, которые мы проводили, говорили о недискриминации, равноправии всех людей и т.д. Мне было приятно видеть, что во время протестов не было дискриминации женщин, иностранцев, не было прямой агрессии к сотрудникам. Мне было приятно наблюдать, насколько цивилизованно и корректно проходил протест. Мне кажется, что в этом есть наш вклад, это заслуга НГО сектора, который доносил свои ценности до молодых людей.
— Ты выгорала? Как вообще выглядит выгорание у правозащитников?
— В какой-то момент просто не хочешь и не видишь смысла в том, что ты делаешь. Думаю, что у меня оно тоже произошло. Я уволилась из «Весны» в 2019-м и после этого долго работала с психотерапевтом. Возможно, благодаря этому я и вывезла. И до 2020 года я не занималась правами человека вообще — сидела дома, занималась фотографиями и растила кота. Чтобы не выгореть, очень важно менять сферу деятельности. Ты устаешь, когда постоянно находишься в одной и той же теме. А в теме, где ты не можешь быстро увидеть результатов своей работы, ты устаешь еще больше.
Я уже говорила, что меня очень вдохновили протесты в плане того, что я считала их формат результатом нашей работы, а учитывая, что я год до этого отдыхала от правозащитной деятельности, для меня это было вообще огоньком, мне было очень тепло от этого. Можно сказать, что после этого я и вернулась в правозащитную тему — сначала по мелочи, а после того, как отсидела «сутки», полномасштабно. До «суток» я думала так: я свое уже отборолась, сейчас должны бороться те, кто верит нынешним лидерам. Но во время «суток» я прочувствовала и поняла, что меня это напрямую касается. Переждать и просто надеяться, что за тебя кто-то сейчас сделает революцию — это плохой вариант. Плюс ко всему, когда ты работаешь с темой теоретически, ты не понимаешь, например, как можно не добиться, чтобы тебя отвели в душ. А тут ты отсидела 5 суток без матраса и понимаешь, как это можно — всем просто по*уй, что бы ты ни просил. На все просьбы слышишь «ага» — и кормушка закрывается. Я вышла оттуда с пониманием, на что нужно обращать внимание, как нам можно улучшить опросник, который мы задаем людям.
— Есть случаи, когда в правозащитники приходили люди, скажем так, из другого лагеря или, наоборот, туда уходили?
— У нас есть такой человек — Федя Синицын. Он был нашим волонтером, помогал нам писать жалобы, мониторинговые всякие штуки, а сейчас он помощник прокурора и участвует в политических уголовных делах.
Есть и случаи наоборот. У нас есть волонтер, который сейчас политзаключенный, — Александр Агрейцович. Он — бывший сотрудник. Когда ушел оттуда, волонтерил с нами, ездил в мониторинговые миссии, был наблюдателем на выборах — за это его и задержали, сейчас он отбывает химию.
— У тебя нет комплекса выжившего, что многие твои коллеги сидят, а ты на свободе?
— Нет, потому что если я буду жить с этим комплексом, то я ничего не сделаю. Я это четко понимаю. Ну, и плюс ко всему из моих близких сейчас сидит только Паша Виноградов, которому недавно дали 5 лет. По нему я грущу, потому что это человек, с которым я начала тусоваться еще до «Весны», когда мне было лет 14. Это с его инициативой Zmenа мы вешали растяжку «Свободу политзаключенным» напротив Дворца республики еще в 2011 или 2012 году. А больше из моих близких никто не сидит, так же как никто из близких пока не погиб на этой войне. Поэтому, наверное, сейчас я все это так четко не осознаю, воспринимаю происходящее как задачу, а не трагедию.
— Как твои родители относятся к тому, что ты делаешь и что происходит в твоей жизни?
— Мои родители всю жизнь считали, что это не женское дело. А я, девочка, должна заниматься семье, рожать борщи, варить детей и вот это все. Так было до 2020 года. В 2020-м мама начала интересоваться новостями и стала очень сильно поддерживать нас с братом. Мама начала мне очень помогать справляться, когда я вообще не вывозила. Сейчас я очень грущу по родителям, но я думаю, что скоро мы уже увидимся.
Удивительно, что сейчас родители меня поддерживают даже в тех решениях, с которыми они не до конца, возможно, согласны. Например, мама моего молодого человека, кажется, до сих пор не приняла наше решение остаться в Украине во время войны. Она звонит и иногда по-прежнему спрашивает: «ну что, в Польшу собираетесь?», хотя Егор ей уже много раз говорил, что не собираемся и объяснял почему. Разговор с моими родителями выглядит так: «Что делаешь? Турникеты закупаешь? Ну, нормально. Как дела?». То есть они поняли, что мы поссоримся, если будем спорить, эффективнее — поддержать. Я очень рада, что хотя бы на 25-м году жизни мы выстроили такие отношения, где мое решение принимают.
— Твой молодой человек тоже правозащитник?
— Он музыкант и вообще с этой темой никак не связан. Он и не политэмигрант. Мы были вместе в тот день в Гродно, когда я узнала, что мне нужно уехать. Мы тогда еще даже толком не встречались, просто классно тусовались вместе. Но он сказал: «Нужно уехать? Ну, окей. Я смогу приехать к тебе через неделю. Что ты там одна будешь». И просто уехал за мной. Для него правозащитная тема это абсолютно новый мир. Сейчас он не может заниматься музыкой из-за переезда и поэтому помогает мне, узнает, что такое политзаключенные. Он меня очень поддерживает, восхищается тем, что я делаю. Мне это льстит и очень нравится.