В этом году минчанке Любови Линих исполнилось 92 года. Она просит называть себя бабушкой Любой, каждый день тренируется на велотренажере и с наступлением тепла выходит гулять во двор. Единственное, что ее огорчает, это нехватка общения (многие ее друзья уже покинули наш мир) и слабеющая память. К счастью, несколько лет назад Любовь Ивановна решила написать, по ее словам, «родословную» семейства, включив туда собственные воспоминания и рассказы родственников. The Village Беларусь поговорил с бабушкой Любой о почти столетней жизни женщины, прошедшей на фоне лишений, репрессий, войны и перестройки.

Текст

Тамара Колос

Фотографии

Евгений Ерчак

«Умерших на улице ночью людей утром подбирал «Верблюд»

Наша семья образовалась в 1910 году и начала свою жизнь в губернском городе Орске. Здесь родились все 10 детей, из которых осталось в живых 5 дочерей. Остальные, кроме брата Пети, умирали младенцами. Петя прожил 21 год умер от туберкулеза в 1939 году. Всю жизнь он был болезненным мальчиком. Почему-то все мальчики у нас умирали.

Помимо своей большой семьи, у нас частенько жили родственники, так как родители и бабушка были хлебосольными людьми. Так, накануне голодного 1921 года наша семья состояла из 14 человек! А работником был один папа…

1921 год, по рассказам моей старшей сестры Анны, был страшный голодный год! Ели все, даже человеческое мясо. На улице не увидишь ни кошек, ни собак — все съедено, даже крыс поели. Наша соседка — Саня Ильина съела сына и мужа, а сначала они вместе съели сына Сергуньку. Но разум бедной матери помутился. Она все ходила и рассказывала всем встречным: «Хворает Сергунька, а мы его съели, а он все лежит и хворает»…

Выходить на улицу было опасно, особенно детям. Как-то раз послали сестру в город по срочному делу принести больной матушке лекарство от ее воспитанницы Марии Петровны. Но ее не оказалось дома, и Анна стала ее ждать, играя с детьми. Дети что-то жарили, а потом начали есть. Было очень вкусно. Сестра не разобрала, что это — ей было 9 лет. Оказалось, что жарили мясо кота, украденного у соседей.

Домой сестру проводила до ночлежек Мария Петровна, а дальше она побежала сама, сказав, что не боится. Подходя к дому, услышала голос: «Девочка, помоги». Аня подошла и помогла мужчине подняться, и тут он занес над ней нож. Сестра вырвалась, видимо, мужчина был ослаблен, и бросилась в калитку. Еле успела ее закрыть, на ней так и остался след от ножа.

Каждое утро, умерших на улице ночью людей подбирал «Верблюд». Это огромный рыдван с дробинами, как для возки сена. В рыдван впрягали верблюда, и он целый день возил мертвецов на кладбище. За зиму из трупов был выложен вал метра 2 высотой, метра 3 шириной и метров 60 длиной. Наша соседка не хотела отдавать своих детей «Верблюду» и хоронила их сама.

Сестра рассказывала, как однажды увидела плакат из красной материи. Он был прикреплен к трупам, сложенным штабелями. Прочла, что там было написано, но не поняла и принесла плакат домой. Папа ее выругал, сказал, чтобы она об этом нигде не болтала. А на плакате было написано: «Пролетарии всех стран — соединяйтесь!».

«Выходите. Вас раскулачивают»

Моя сестра Валя вспоминала, как осенью 1929 года к нам пришли какие-то люди и стали описывать все, что было у нас в доме и во дворе. Закончив, спросили: «Ну что, хозяйка, все переписали»? Мама говорит: «Вот еще куры в курятнике». Переписали кур и говорят: «А теперь все выходите из дома, надо его опечатать». «Куда выходить»? — «А куда хотите. Вас раскулачивают». Дальше было, как в сказке «Кошкин дом». Пошли мама с бабушкой и пятью детьми (3–13 лет) по соседям, но у тех не было места для такой оравы. Только к вечеру приютили их у себя монашки и «поселили их у себя под пяльцами (стол для того, чтобы стежить одеяла), другого места у них не было. Здесь прожили зиму, бабушка уехала к дочери Фёкле.

Весной выслали за город, стали строить землянки, в них нары. Во дворе вырыли колодец. Но жить здесь не пришлось. Сначала забрали мужчин, а затем семьи погрузили в товарные вагоны и не разрешали никуда выходить.

Бабушка пришла проводить нас и принесла бандероль с книгами для Вали. Бандероль часовой забрал и отнес ее коменданту поезда, бабушку к нам не пропустили. Она встала на колени, протянула реки к составу, который увозил ее дочь с пятью внуками в неизвестность…

«Милиционеры начали выбрасывать детей из вагонов»

Ехали долго до Акмолинска. Позже он стал Целиноградом, а с 1998 года называется Астана. Теперь это столица Казахстана.

Состав проехал дальше и на станции Осокаровка велели разгружаться. Но куда? Кругом бескрайняя степь. Женщины стали кричать, а в ответ милиционеры начали выбрасывать детей из вагонов. Естественно, матери стали выпрыгивать за детьми. Первых отвезли далеко в степь, где было две палатки, куда их и поселили. Остальные остались под чистым небом…В палатках было холодно, и мама стала копать землянку — этому ее научила жизнь, когда в детстве у них сгорел дом. Большинство людей погибло, остальные образовали поселок, которому дали номер — № 11. Там мы прожили несколько лет.

Когда по поселку стали ходить слухи, что где-то видели мужчин, которые строят железную дорогу, мама решила послать старших детей на поиски папы, она одна не сможет спасти нас от смерти. А так есть какая-то надежда. Пусть будет, как будет… Отправились в путь 14-летняя Валя, 12-летний Петя и 9-ти летняя Аля. Аля была самая бойкая из них. До железнодорожной станции Осокаровка их довезла попутная машина, а потом «зайцы» на поезде ехали от станции к станции и спрашивали, нет ли у них оренбургских мужчин. Питались подаянием и так доехали до станции Астаховка. Там, дойдя до первого домика, спросили оренбуржцев. Мужчина, к которому обратились дети, оказался добрым человеком. Он накормил их и стал по спискам искать оренбургских. И тут в домик заходит…. Наш папа!

Через пару дней папа на попутной машине отправил детей к маме, снабдив их продуктами. Все были бесконечно счастливы! А маму чуть не арестовали, подозревая, что она организовала побег детей из спецпоселка. Аля побежала в комендатуру. Схватила маму за подол юбки, потянула к себе, крича: «Мы нашли папу»! Пришлось отпустить их с Богом.

Поздней осенью 1931 года приехал папа. Он стал работать десятником по строительству поселка. Вскоре семья переселилась из землянки в дом.

«Мне казалось, что это унизит меня»

Мама, как и другие раскулаченные жители поселка, была мобилизована собирать колоски пшеницы, которые остались в поле после уборки урожая. Время тогда было голодное, никакой пищи не выдавали, и люди пытались унести с поля горсточку колосков домой. Но всех обыскивали, и матери вынуждены были привлекать к этому детей. Стояло приятное «бабье лето», и мы с Мусей в одних трусиках (платья были для «парада») прибежали к маме, и она вложила нам в трусики маленькие узелки с колосками. Домой бежали по оврагам, прячась от коменданта-объездчика. Но он был на лошади и заметил нас с ее высоты. Догнал нас и отхлестал плеткой по голому телу. Было больно и обидно.

Принято считать, что голодным был 1933 год, но мы голодали все время, со дня высылки, особенно первое время, когда были без папы. Мне запомнилось из этого периода, как мама кормила меня «курочкой». Она ловила хомячков, варила и говорила мне: «Ешь, Люба, это курочка, смотри, какая жирная! Твои сестры глупые, пусть едят лебеду, а ты поешь курятинку.». С тех пор меня дразнили «хомяком».

Мы переехали в Караганду в 1937 году, жили за городом, в мелькомбинате, а, вернее, возле него стояло три домика сельхозснаба, где папа работал сначала кладовщиком.

Школа была в Новом городе, мы ходили туда пешком по шесть километров в день. От нас к городу шли телеграфные столбы, и мы вдоль них протоптали тропинку, которой пользовались шесть лет. Я пошла учиться в пятый класс. На новый 1938 год в школе была елка! В подарок нам дали по одному очень большому (больше кулака) Алма-Атинскому яблоку. Эти яблоки славятся не только величиной, но и вкусом, и ароматом. Я до этого никогда яблок не ела, поэтому блаженствовала от мысли, как я принесу его домой, разрежу на 6 частей и всех угощу этим невиданным у нас угощением. А тем временем я держала его в руках и нежила в ладонях. Но тут подбежал мальчишка из нашего класса и выбил из рук мое яблоко, оно покатилось под парты. Я до сих пор помню этот момент, ибо он был крушением моих грез. Яблоко я не подняла и ничего не сказала сорванцу. Мне казалось, что это унизит меня.

К началу войны мне было 15 лет. Ее начало не оставило особенных впечатлений, так как мы жили в глубоком тылу, в Караганде, Да и до этого были победоносные войны: с японцами на Халхин-Голе, финская кампания, освобождение западных земель Украины и Беларуси. Все это преподносилось скупо, обыденно, много не говорилось и не обсуждалось. Думали: война, так война, началась и закончится, как и все другие, нами не почувствованные.

«Родители надеялись с нашей помощью вырваться из Караганды»

До отъезда в институт на учебу у меня не было самостоятельных шагов в жизни. Все вопросы решали за меня родители. И вот первый вопрос, который я должна решить самостоятельно — вопрос выбора профессии. Куда пойти учиться? Где и как учиться? Все это предоставили родители решать нам с сестрой Мусей самостоятельно. Правда, когда я надумала ехать вместе с Мусей в Ташкент, то папа сказал: «Смотри, Любка, посадят там тебя на пшенную кашу три раза в день, вспомнишь мамины борщи и оладушки». Папа не угадал, вместо пшенной каши три раза в день нам давали в столовой пшенный суп один раз в день, но пшено там найти было очень трудно. Когда я, много лет спустя, спросила родителей, как они отважились отпустить нас так далеко в военные годы, папа ответил, что они надеялись с нашей помощью вырваться из Караганды. Родители оказались прозорливыми: я нашла свое счастье, встретив Рудика, а с помощью Муси родители из угольной Караганды переехали в солнечную Одессу.

Я выбирала себе ВУЗ довольно легкомысленно, выбрала железнодорожный институт потому, что мне нравился запах паровозной гари. Кроме того, тогда была героиней первая женщина машинист паровоза Зинаида Троицкая. Мне хотелось ей подражать. Еще была одна тайная причина — доказать папе, что я могу одолеть технический вуз, несмотря на то, что в школе я не блистала в математике.

В Караганде в это время было три института: горный, строительный и педагогический. Но мы с Мусей решили, что они нам не нравятся. Муся мечтала бороздить воды морей и океанов, а я бороздить железнодорожные пути. Мы решили ехать в Ташкент, куда был эвакуирован Одесский институт инженеров морского флота и Днепропетровский железнодорожный. К тому же в Ташкенте жил наш двоюродный брат Миша Вакуленко и подруга Муси Нонна Иванцова. Так что мы ехали с «крышей».

«Мне пришлось отвечать за свое «преступление» — раскулачивание в трехлетнем возрасте»

Прибыли мы в Ташкент в начале октября, в институтах уже шли занятия. В железнодорожном мне ответили, что я не зачислена, ибо нет свободных мест. «Идите в Ленинградский политехнический, или Ростовский машиностроительный, там еще продолжается набор студентов», — посоветовали мне в приемной комиссии, и я поехала в Ростовский, он первым был на пути. Со мной было еще два парня.

Здесь в приемной комиссии нас встретила шустрая секретарша Берта Петровна. «Какой политехнический? — воскликнула она. — Там только одноразовое питание, а у нас еще и чай утром!». «Давайте сюда ваши документы, вот вам записка к коменданту общежития, он выдаст вам сразу по два матраца — будет на чем спать и чем укрываться», — тараторила Берта, не давая нам опомниться. Получив матрацы, я стала законной студенткой РМИ — Ростовского-на-Дону машиностроительного института. Но не так просто было стать законной жительницей Ташкента.

Для оформления прописки в Ташкенте комендант общежития собрал наши паспорта и пошел в милицию. Всех прописали, а меня нет. «Вы что, были судимы? — спросил он. —Здесь написано, что Вы освобождены от спецтрудпоселения». Я опешила от неожиданности, какая судимость? Какое освобождение от спецпоселения? Оказывается, об этом было написано в паспорте, в графе: «На основании каких документов выдан паспорт». А я и не обращала внимания на эту графу. Хорошо хоть, что я взяла с собой ту справку об освобождении от спецпоселения, которую мне дали для оформления паспорта. Я сама пошла в милицию, расплакалась там, показала эту справку, и меня прописали. Оказывается, аналогичная история была и у Али с Мусей. Аля написала письмо Сталину, а Муся вернулась домой. Кстати, это был не последний случай, когда мне пришлось отвечать за свое «преступление» — раскулачивание в трехлетнем возрасте.

Я не раз вспоминала папину «угрозу», что придется мне есть одну пшенную кашу. О ней в Ташкенте и речи не было, в столовой давали нам какой-то «брандохлыст», в котором ничего нельзя найти, кроме воды, и то один раз в день. Утренний чай остался только ловкостью Берты Петровны. За 8 месяцев я похудела на 12 килограмм.

Стипендия у меня была 210 рублей. На эти деньги тогда можно было купить на базаре два батона хлеба или одну продовольственную карточку. Но ее ценность была невелика, так как по ней почти ничего не отоваривали, изредка можно было отоварить сахар сушеными дынями. Свой «бюджет» мы пополняли по-разному. Мы —это я и моя подруга Лариса Калкиш. Так вот, мы сидели на одной хлебной карточке, другую продавали и покупали промышленную карточку. По ней отоваривали что-нибудь, вроде сапог, продавали их на Алайском или Туркменском базаре и «пополняли свой бюджет».

«Дальнейшая судьба их была страшная»

Когда поступали эшелоны с ранеными, студентов посылали на разгрузку этих эшелонов. Было нелегко и физически и морально. В вагонах был спертый воздух, пропитанный лекарствами и гниющими ранами. У нас не было опыта переноски раненых, снимали мы их с полок, выносили из неприспособленных вагонов и грузили на грузовые машины неумело, часто причиняя им боль. За это могли «схлопотать» кулаком по голове. Но обижаться было грех, хоть раненые часто были «на подпитии». Дальнейшая судьба их была страшная, ведь большинство разочаровалось в жизни. И немудрено — редко кого из них — безруких и безногих — забирали домой. А поступали такие раненые в Ташкент, потому что здесь был протезный завод, изготовляющий протезы к ампутированным конечностям.

К лету 1944 года улицы Ташкента были запружены колясочками с безногими инвалидами, они просили подаяния и тотчас пропивали его. Для таких алкоголь был единственным утешением. Нам приходилось дежурить в госпиталях, часто я помогала в прачечной. Ведь тогда стирали даже бинты.

Новый 1944-1945 учебный год наш институт начал в своем родном городе Ростов-на-Дону. Здесь многое изменилось: институт занял целое здание на поселке «Ростсельмаш», появилась настоящая дирекция, и даже изменилось название. Теперь он стал Ростовский-на-Дону институт сельхозмашиностроения — РИСХМ. Был полный набор студентов, которых разместили в четырехэтажном общежитии, расположенном рядом с институтом. Но пока в составе студентов были по-прежнему преимущественно девушки. Среди них появились и девушки-инвалиды войны. К ним мы относились с большим почтением. Но неустроенность продолжалась и здесь, в институте и общежитии было холодно. К утру вода замерзала, и нечем было умыться. Студенты стали искать частные квартиры.

Слухи о том, что вот-вот грядет какое-то знаменательное событие, витали вокруг, как говорят, в воздухе, где-то за неделю до окончания войны. Мы как-то воздерживались говорить об этом, боясь «сглазить» это самое сокровенное желание! И вот под утро 9 мая 1945 года мы проснулись от выстрелов на улице. Не успели сообразить, что бы это значило, как прибежала к нам Лиля Школьникова (соседка по квартире — прим.) с криками и плачем. Мы еле поняли от нее, что это слезы радости и горя от известия об окончании войны. Радость — это понятно, а горе потому, что в войну у нее бендеровцы убили родителей и ей теперь некого ждать.

«Ребят у нас были единицы, они как-то не очень отличались от девчат»

После каждого учебного года я ездила домой, в Караганду, на каникулы и возвращалась к новому учебному году, каюсь, с опозданием на 10-15 дней, отчасти потому, что мы жили очень далеко. Так было и на третьем курсе, в сентябре 1945 года. Встречали меня на вокзале подружки Оля Моносзон и Марианна Есаян. В их поведении все было необычное: говорили оживленно, взахлеб, перебивая друг друга, глаза горят от возбуждения.

— Представляешь, Люба, полный институт ребят! Нет, ты представляешь такое?! В библиотеку не протолкнешься, читальный зал переполнен!

Я, конечно, не представляла такого. Ребят у нас были единицы, они как-то не очень отличались от девчат — особо не блистали. Читальный зал пустовал, занимались больше в постели, чтобы не мерзнуть.

— Все ребята красивые, стройные, очень вежливые, даже галантные, — продолжает Оля, — я уже познакомилась с одним, правда имени его не знаю. Мы его зовем между собой «арбузным мальчиком».

Приехали мы с вокзала в общежитие и, действительно, сразу же бросилось в глаза большое оживление вокруг института, студенты сновали туда-сюда от института к общежитию, но это были совсем не такие студенты, как раньше. Все какие-то жизнерадостные и приветливые, деловые и не заносчивые. А главное, необычайно привлекательные. Глаза разбегались, и было отчего! Красивыми ребята были оттого, что остались живы, что могут учиться, что вокруг столько девушек, которые им тоже казались красавицами. Можно мечтать, можно влюбляться!

Институт пополнился, в основном, демобилизованными из армии. Они были победителями, они были молодые и стройные, ведь военная форма у нашей армии была тогда очень красивая, она подчеркивала статность фигуры, делала ее стройной. Бывшие воины соскучились по учебе! Возвратились те, кто учился здесь до войны. Они так и набросились на учебу: ходили все на лекции, занимались по вечерам — ведь им нужно было восстановить знания, упущенные за пять лет войны.

Ну, а где же «Арбузный мальчик»? Его оказалось не так-то легко увидеть. Только в начале декабря я увидела его. Дело было так: пришла моя очередь готовить обед (нас было в комнате четверо, мы убирали комнату и варили пищу по очереди). Накануне готовила обед Лиля, и я спросила у нее, где кастрюля. Она ответила, что ее взял Эрик, парень с мужского этажа. Я пошла к нему. «Давай кастрюлю», —говорю. «Вон возьми под столом», — отвечает Эрик. Беру кастрюлю и… о, Боже! Она полна каши, намертво пригоревшей ко дну, воняет гарью… Кастрюля пропала… Ну, уж тут я так набросилась на Эрика, что еще долго обменивались «комплиментами». Накинулась я на него с бранью, потому что кастрюли были тогда большим дефицитом. Чтобы купить ее, надо было ночь простоять в очереди под магазином. Потому я и ругалась, что не в чем было варить пищу. Оказалось, что Эрик, поставив на плиту кастрюлю с водой и крупой, пошел играть в шахматы и про все забыл. Когда вспомнил, то было уже поздно, каша и кастрюля сгорели.

Во время перепалки с Эриком я заметила, как на одной из кроватей их комнаты повернулся к нам лицом парень. Когда я ушла, он спросил у Эрика, кто я такая. Эрик со злостью ответил: «Разве ты ее не знаешь, она с тобой на одном курсе и в одной аудитории на общих лекциях сидит».

Оказалось, что этот паренек как раз и был тот «Арбузный мальчик», о котором рассказывала Оля. Он же Рудольф Андреевич Линих, тогда просто Рудик…

Рудик, будучи высоким, садился в аудитории на последнем ряду, а я, будучи близорукой, садилась впереди. Поэтому мы и не видели друг друга, пока я не пришла в их комнату за кастрюлей. Оказалось, тогда он рассматривал меня с большим интересом. Ему очень понравилось, как я выглядела: две длинных черных косы эффектно выглядели на фоне белой кофточки, а черная в широкую складку юбочка, визуально как бы продолжала косы, и они показались заинтересовавшемуся юноше не до пояса, а до колен. Оценил он мою скромную одежду и назвал меня ласково «пионэрочкой».

Пятого декабря – день Сталинской конституции. Тогда это был большой праздник, нерабочий день. Мы решили отметить эту дату совместным ужином: девочки нашей комнаты и ребята из комнаты Рудика. Инициаторами были Лиля и Эрик, а мы их дружно поддержали. Соорудили совместные пельмени, ребята сделали «коктейль» из вина и водки. Мы «окосели», но пир удался на славу! Он в дальнейшем имел историческое значение. Рудик предложил мне дружбу, и я согласилась. Эта дружба длилась у нас два с половиной года, вплоть до окончания института. Дружили мы красиво, многие говорили, что любуются нашими взаимоотношениями: они были открытые, уважительные и нежные.

Свадьба — семья Линих

8 марта 1948 года Рудик зашел поздравить меня с днем рождения и подарил мне красивую картину, а расставаясь, сделал мне предложение выйти за него замуж. Мои подружки восприняли это восторженно, радовались, называли невестой. Мы с Рудиком написали письма моим родителям с просьбой дать нам свое благословение. Они ответили согласием.

На следующий день после регистрации я пошла утром в гладилку, и вдруг мне передают, что меня просит выйти Рудик. Думаю, что же случилось? Оказалось, что это муж пришел звать свою жену завтракать. А я и забыла, что уже жена. Смеялись потом все над этим «происшествием». Еще четыре дня прошло, пока мы нашли квартиру и переехали туда из общежития. Друзья подразнивали Рудика, величая его «юридическим мужем».

Свадьба состоялась 20 марта 1948 года на нашей новой квартире. Подарили нам вазочку из старинного сервиза, мои девчата – три тарелки, а ребята — кастрюлю. Это были очень нужные подарки. Подруга напекла блинчиков, хозяйка квартиры принесла бутылку шампанского. Это почти и все угощение. Свадебное путешествие мы совершили после защиты дипломов, поехав в Латвию за мамой Рудика. Не следует удивляться такой скромности нашей свадьбы, ведь прошло только три года после окончания войны. Кругом была еще страшная разруха.

«Исключение из партии тогда называлось политическим расстрелом»

Пришла семейная жизнь, все изменилось в ней, в том числе и местожительство. Теперь нас ждала Украина, областной ее город — Кировоград, и завод сельскохозяйственных машин.

За тридцать три года работы у нас с Рудиком, как и у большинства людей, были взлеты и падения. Взлеты пришлись на первые годы работы. И не удивительно, приехала на завод молодая, энергичная, добросовестная и эрудированная женщина, ее, естественно, всюду выдвигали, она стала на виду у многотысячного коллектива завода, а там и городских властей. Выдвижение за выдвижением, и вот выдвинули делегатом на 17 съезд компартии Украины. Тогда это было очень почетно. Из всей Кировоградской области на съезд поехали 20 человек, из них три женщины: я, директор школы и председатель колхоза. Это было в сентябре 1952 года.

На заводе и в городе — почет и уважение, в заводском музее выставлен мой портрет, отовсюду поступали различные лестные предложения. В общем, «подбросили» высоко! Но мир богат завистниками и клеветниками. Одни из зависти, другие, спасая свою шкуру, развили бурную деятельность, откопали (хотя это указано во всех моих документах), что я из кулацкой семьи, и в результате последовало исключение из партии по формулировке: «Пролезла в ряды партии, с целью подрыва ее рядов». Это было накануне смерти Сталина, в 1953 году. Исключение из партии тогда называлось политическим расстрелом.

Мои переживания по этому поводу были очень велики, а самое плохое было то, что я в то время была беременная Алей. После смерти Сталина многие дела пересматривались, и за месяц до родов взыскание с меня было снято.

Горько отметить, но, когда на меня обрушилась эта беда, когда меня «два раза подбросили очень высоко, поймали только один раз», то упала я очень больно, от меня отвернулись очень многие знакомые, которых я считала друзьями. А вот один сотрудник, который казался недругом, сказал мне: «Я тебе верю, не переживай». Его слова окрылили меня, ведь именно их мне не хватало, а никто больше мне их не сказал.

Да еще вот что вспомнилось: при исключении мне было поставлено в вину то, что я вышла замуж за человека, отец которого был расстрелян, как враг народа. Я ответила, что Рудольф Андреевич Линих прекрасный человек и уверена в невиновности его и моего отца. Вот и получила «по заслугам» за свою уверенность. Такой вопрос может показаться диким, но тогда было время таких вопросов, а еще и доносов. На Рудика трижды поступали доносы в КГБ от нашего «бдительного» соседа. К счастью, все кончилось благополучно. Наступил 1953 год, год смерти Сталина. С его кончиной начало отступать то страшное время, когда человека могли пригвоздить ни за что, ни про что к позорному столбу, а то и воли лишить, даже уничтожить.

После перестройки много написано на эту тему. Идут до сих пор дискуссии, но это не предусмотрено моими записями, пусть будут только факты, с небольшими «лирическими» отступлениями. Одно только отмечу, эти невзгоды не сломили и не озлобили нас, мы так и остались оптимистами.

1989 год —год бурной политической жизни в стране, а, вернее, во всех социалистических странах Европы. Впервые за всю историю СССР по телевизору полностью передавались все заседания Верховного Совета СССР. Там разгорались доселе невиданные и неслыханные страсти. Первой надумала отделяться от СССР Латвия, за ней и вся Прибалтика. Рудик, будучи латышом, глубоко переживал это. Он говорил вслух себе и телевизору в адрес латышей: «Дураки вы, дураки! Забыли, как вы «пахали» на немецких баронов? Как удирали от них в Краснодарский край». Переживал он эти события очень болезненно…

Он стал раздражительный, несдержанный. Я советовала ему не смотреть телепередач, не читать газет, но Рудика это злило: «Я же не кукла, — говорил он, — чем же мне прикажешь заниматься? Горобцам дули давать?» «Читай про любовь, —отвечала я ему, — исторические книги читай, у нас пробел в знании своей истории».

«Это тоже история, и я хочу ее знать сейчас», — отвечал Рудик.

Не захотел он стать «куклой», не смог стоять в стороне от событий…

Я счастливый человек

В 80-х, когда родилась внучка Наденька, мы обменяли нашу трехкомнатную квартиру в Кировограде на двухкомнатную в Минске. С тех пор я живу здесь.

В 1991 году началась приватизация квартир. Я выкупила свою квартиру за шесть с половиной тысяч рублей (моя пенсия тогда была 110 рублей в месяц — это для сравнения). От моих сбережений еще оставалось 4 000 рублей, и я их потратила на страховку внуков. Очень скоро мои тысячи превратились в копейки, зато моя пенсия стала исчисляться в миллионах. Вот жизнь пошла! Пенсионерам этих миллионов не хватало на хлеб и молоко. Да об этом и писать противно, пусть разберется история.

Новые «демократы» (в народе их прозвали дерьмократами) начисто ограбили 220 миллионов граждан своей страны. Сталину такие «достижения» и не снились в страшном сне. В Одессе умерших подбрасывали на кладбища, или в церковь, т.к. не было денег на похороны. Ну, да Бог с ними с дерьмократами, история их рассудит почище, чем они сейчас судят коммунистов.

Случилось со мной одно примечательное, и даже знаковое событие. А дело было так: когда после смерти Рудика я стала сдавать квартиру, то однажды поселилась у меня женщина, приехавшая издалека. Она прочла в газете о приезде в Минск знаменитой гадалки, перед которой преклоняется сам Глоба — не менее знаменитый астролог. Женщина уговорила меня пойти вместе с ней. Гадалка — хиромантка мне очень понравилась. Это была женщина с открытым русским лицом, крупная, но хорошего сложения, спокойная и приветливо-серьезная. Звали ее Прибеньская.

Хиромантка гадала по линиям рук. Она определила мне долгую благополучную старость. Я вспомнила, что более ста лет тому назад такое же предсказал хиромант нашему папе, и у него все сбылось.

Выйдя на пенсию, мы поселились на Беларуси. Здесь здоровый климат, трудолюбивый народ. В Минске мы имеем блага столичных жителей. Наш и Алин дома расположены рядом, они окружены со всех сторон лесом, здесь есть грибы, ягоды и здоровый лесной воздух.

Мне посчастливилось встречать двухтысячный год — год Нового Века и Нового Тысячелетия! В обозримом будущем так никому не повезет.