Было — стала«Мой город разрушают безвкусно и пафосно»: Фотопроект о любимых местах Минска, которые снесли

— Я учился в бывшей 26-й школе, восемь лет каждый день ходил по этой улице. В соседних домах были мастерские моих учителей художников, неподалеку жили одноклассники.

Моя родная тетя была главным технологом на хлебозаводе, и я тоже к ней захаживал по разным поводам, например, за теплыми булочками. В 16 лет, чтобы накопить на поездку с друзьями, в обход трудового законодательства я устроился на завод — работал в ночные смены машинистом тесторазделочных машин, при +60 в цеху. Сухари и сушки не ем до сих пор.

Но то ощущение, запах, когда выходишь из этих подвалов рано утром, прижимая к груди собственноручно выпеченный хлеб, смотря, как просыпается город — незабываемо.

Я и сейчас живу неподалеку, хожу по предместью с дочкой. Единственное, что там не изменилось — это кафетерий на обратной стороне хлебозавода.

Я родился спустя 23 года после войны, и мои первые годы прошли в очень тихом и спокойном городе. Я ходил с Пулихова в школу через парк Горького, через Торговую — нынешнюю Зыбицкую. Тогда это были трущобы: в Свислочи квакали жабы, было слышно, как перелаиваются собаки, звенит одинокий трамвай. Над Свислочью сплетались кроны деревьев, и мы как Маугли перелазили по ветвям с берега на берег. Того города уже объективно не будет.

Город не может стоять на месте, тем более такой как Минск: мы растем быстрее Парижа или Лондона. Но я бы хотел принимать участие в градостроительных решениях. Напрямую писать «на деревню дедушке» просто бессмысленно. Но есть смысл формировать общественное мнение, сознание, и я вижу, как оно меняется в последние лет 10.

Не может быть такое, чтобы в центре города стоял завод, пусть даже и хлебный, на который невозможно ни въехать, ни выехать — все вокруг заставлено машинами. Другой вопрос, как это использовать. Например, можно сделать мини-пекарни, которые опять наполнят воздух запахом хлеба.

Огромная по минским масштабам территория десятилетиями была очень слабо задействована. Но из нее нужно сделать не какой-то инвестпроект с целью получения прибыли, или уплотнить, как планировалось. А сделать это пространство для всех: чтобы там были и пешеходные зоны, и детские площадки, и тренажерные, и пространство для пенсионеров.

Опыт подсказывает, что когда за дело берется государство, то получается как с Троицким предместьем, которое сегодня не живет даже несмотря на реконструкции.

Когда нет креатива, боятся общественности, нет критики, обсуждений, то все приводит к той же ситуации, что сейчас с Зыбицкой. Лет пять-семь, и все забудут эти поделки из пенопласта. Там настолько все не продумано, что половину деревьев уничтожили и ничего не посадили.

В Раковском предместье проект с джаз-клубом мне кажется наиболее живым. Люди, неравнодушные к джазу, рискуют своими деньгами, вкладываются, и это будет их собственность. Поверьте, они точно посадят там дерево и будут заботиться об эксплуатации. Но так нужно делать и с другими объектами — тонко, продуманно, с расчетом на лет 25. А то у нас все думают как в Советском Союзе — пятилетками.

Но я оптимист: думаю, все будет хорошо. Хотя странно, когда идешь по той улице или смотришь старые фото и понимаешь, что прошло всего лет 40, и теперь даже на снимках сложно определить, где что стояло.

— Почему я решил стать пилотом? Мой дядя был летчиком. А довоенная форма летчиков была очень красивой. 

Сначала я поступил в минский аэроклуб, потом учился в Балашовском авиационном училище училище, после него — в школе боевого применения в Дягилево, где мы обучались на «летающих крепостях».

Перед разнарядкой на первое место работы я сказал, что — «только в Минск, это моя мечта — полетать над родиной». Я же родился на улице Горького, где театр Оперы и балета. Но на выпускном нам сказали: «Ввиду того, что наша армия сокращается, мы переводим вас всех в гражданский аэрофлот». А мы молодые, по 20 лет, мечтали быть военными летчиками. Поднялся гвалт. У военных летчиков даже было такое выражение «баб на базар возить за молоком». Но — написали заявление. Один офицер, было, отказался, но скоро передумал: «Иначе погоны сорвут — и в солдаты».

В Минске не было гражданских тяжелых самолетов, так что вначале меня отправили в Новосибирск, а затем на Урал, в аэропорт «Свердловск» (раньше военный аэродром «Кольцово»). Почему я глухой? Потому что лез туда, куда, может, и не просили. Мы помогали брать пробы облаков: американцы испытывали ядерные бомбы, и реакция попадала в нашу страну. От взлета до посадки отпускался один час, причем платили за высоту. Так что мы с аэрологами набирали до девяти тысяч метров, а потом, чтобы не терять время, с выключенными двигателями камнем падали к земле. Помню, после первого полета я еле вышел, упал под крыло и лежал трупом. Шея от перепада давления раздулась как кирзовый сапог, боль страшная. Но четыре подъема за сутки делали.

Потом я женился — здесь, в Минске, на девушке из моей школы. Привез ее в Свердловск, а через некоторое время написал рапорт: «Хочу домой. Жена не может быть больше на Урале». Хотя тогда у меня в Минске никого знакомого не было. Вот так я вернулся на родину.

За все время я налетал 15 тысяч часов, освоил 11 типов самолетов, летал одновременно на шести типах, что категорически было запрещено. Помню, мне хотели за это дать взыскание, но я указал, что в правилах говорится: заместитель командира обязан летать на всех типах, эксплуатируемых в летном отряде. Так что вместо выговора мне в 1977-м дали заслуженного пилота СССР.

После переезда меня зачислили в «Минск-1». «Минск-2» мы только строить помогали, я оттуда не летал. Пилотировал правительственный Як-40, возил Петра Машерова, Николая Слюнькова и Киселева, футбольный клуб минское «Динамо».

В 1987 году меня списали на пенсию по ушам, к тому же я и видеть плохо стал — приборы-то были фосфорные. Работал на тренажерах, учил людей быть готовыми к особым случаям на самолете: отказу двигателя, пожару и прочее. После этого — в службе управления воздушным движением. А затем президент издал постановление: пенсионеров держать до 70 лет. И вот с этого момента я безлошадный. Был самый молодой командир, самый молодой заслуженный летчик — да и вообще когда-то молодой был.

Конечно, я бы хотел, чтобы «Музей аэрофлота» был не на Короткевича, а в здании «Минск-1». Там левое крыло чистое: наверху был ресторан, какие-то подсобные помещения, зал очень большой. Я уже распланировал, где будет музей, где наши помещения для Совета пенсионеров — но не дали. Мы к президенту пошли, но к нему лично, нас, конечно, не пустили. Рассмотрели бумаги, отправили в горсовет, а он распорядился по-своему.

Но мы продолжаем добиваться кусочка здания. Я уже распланировал, где поставлю манекены и модели самолетов. А на площадке перед зданием поставил бы списанные самолеты, чтобы там дети лазили — они такое любят.

Почему я хотел левое крыло: люди идут, например, в магазин, и увидят надпись: «Музей аэрофлота». И дети зайдут, и будет людно, интересно, продуманно. Но — пустует.

— Когда стоишь на Октябрьской площади, виден «писательский дом» на Маркса, где я родилась и выросла. Тогда ничто не закрывало обзор. Рано утром или вечером на закате я выходила из дома и смотрела на черную брусчатку, играющую розовыми лучами, на маленькие домики вдали. Там, где сейчас ступеньки, начиналась зеленая зона — просто бесхозная трава напротив музея Великой Отечественной войны.

Черная брусчатка, розовые лучи, узкая полоса травы — представьте, какое это было удивительное ощущение. А потом эту площадь у нас украли, вместе с брусчаткой и домиками.

В моем детстве ничего этого не было: стройка Дворца Республики началась в 80-х и была закончена уже при нашем гаранте независимости. Остов стоял очень долго — недостроенный, страшный саркофаг. Помню, как мы с дедушкой выбирали окружные пути, чтобы его не видеть.

Да, на этой площади стоял памятник Сталину, который демонтировали в 1961 году, но меня тогда еще не было на свете. Октябрьская площадь была домом — продолжением моего двора. Мы все бегали сюда на занятия во Дворце профсоюзов. На 1 января здесь стояла прекрасная огромная зеленая елка, заливался каток. На смену выходили какие-то деды морозы с жесточайшего бодуна и манили руками в грязных рукавицах: «Иди сюда, девочка». Но даже по ним я теперь тоскую.

Когда моя дочь увидела в альбоме фото Парфенона, она сказала: «Ой, я туда танцевать хожу», имея в виду Дворец профсоюзов. Это характеризует классический советский стиль, который мы всегда презирали, а теперь полюбили — не потому, что он советский, а потому, что гармоничный.

Интересно, что пафосный сталинский ампир не спорил с музеем шестидесятнического конструктивизма. А теперь среди построек появляется нечто странное, гигантское. Есть такой анекдот: пессимист говорит, что «хуже быть уже не может», а оптимист ему отвечает: «Да что ты, будет еще хуже».

После Октябрьской площади мы направляемся к желтым вазам. По пути стоит так называемся «вставная челюсть» — недостроенная гостиница. Все постоянно говорят про «дом Чижа» — что он подавил Троицкое, безобразный и нуворишеский. Но для меня «Некемпински» страшнее. В моем далеком детстве здесь стояли подсобные помещения цирка и, по-моему, шатры, где гостили звери, приезжавшие к нам на гастроли.

Ужасно, что это здание мимикрировало под формы цирка, но при этом его сделали гораздо бОльшим. Плохо не то, что мой город разрушают, а то, что делают это безвкусно, пафосно, с гигантоманией.

И, наконец, мы добрались до желтых ваз. Не будь их, единственным нетронутым участком Минска оставался бы мост над Свислочью. Когда стоишь на нем и смотришь на реку, появляется ощущение остановившегося времени. Но, к сожалению, появилось вот это «счастье». Не знаю, в чьих мозгах зародилась идея поставить на белой балюстраде желтые вазы, но я читала простодушный ответ одного из окрасителей: «Какую краску завезли, так и покрасили».

В этом году вазы хотят красить в зеленый и графитно-серый, и очень гордятся этим.

— Я в детстве путешествовала по Минску. Из роддома меня привезли в коммунальную квартиру в старом сталинском доме на улице Кузьмы Чорного (который, кстати, сейчас хотят сносить и построить там паркинги). Затем отец достроил свой дом на Беломорской, где жили его родственники, и наша семья переехала туда.

Первые воспоминания детства: чудесные фруктовые сады и море зелени, в которой утопал Сельхозпоселок. К сожалению, мы мало там прожили. В советское время была, наверное, извращенная мода жить в многоквартирных домах.

Наш скромный домик давно снесли. Теперь там бизнес-центр «Парус» и какие-то другие строения.

Да, родное место силы все равно остается на Беломорской. Но испытываешь щемящее чувство — столь многое разрушается, причем совершенно варварски. Я не имею в виду, что не надо сносить ветхие строения. Дело не в этом. Просто разрушается право людей жить так, как они хотят.

Меня возмущают комментарии к новостям о сносе. Это издевательство, когда пишут, что «бараки надо сносить». Да какие в Сельхозпоселке бараки — вы там погуляйте. В этом поселке посольство Палестины, дипломаты живут, не говоря уж о людях, которые купили там дома.

Моя подруга, которая построила неподалеку дом, говорит: «Получается, его надо продавать, а то придет застройщик и все снесет». Но как это — снесет? Во всем мире экологичная одно- и двухэтажная застройка, где цветут сады, считается самой элитной, дорогой  и престижной недвижимостью. Поэтому, конечно, испытываешь огромную грусть.