Што робiцца«Русские охотились за нами»: Авторы фото, облетевших весь мир, рассказали, как выжили в Мариуполе

Текст: Мстислав Чернов/ репортер Associated Press Лори Хиннант

Фото: Мстислав Чернов, Евгений Малолетка

«Где журналисты, черт возьми?»

Русские охотились за нами. У них был список имен, включая наше, и они приближались.

Мы были единственными международными журналистами, оставшимися в украинском городе Мариуполе, и мы документировали его осаду российскими войсками больше двух недель. Мы делали репортаж внутри больницы, когда боевики начали расхаживать по коридорам. Хирурги выдали нам белые халаты для маскировки.

Внезапно на рассвете ворвалась дюжина солдат: «Где журналисты, черт возьми?»

Я посмотрел на их нарукавные повязки — они были синие, как у украинцев — и попытался прикинуть вероятность того, что они были переодетыми русскими. И все же шагнул вперед, чтобы показать, что это мы. «Мы здесь, чтобы вытащить вас», — сказали они.

Стены операционной сотрясались от артиллерийского и пулеметного огня на улице, и казалось, что безопаснее оставаться внутри. Но украинским солдатам было приказано вытащить нас.

«Я чувствовал себя ужасно, оставляя их всех»

Мы выбежали на улицу, бросив врачей, которые приютили нас, беременных женщин, подвергшихся обстрелу, и людей, которые спали в коридорах, потому что им больше некуда было идти. Я чувствовал себя ужасно, оставляя их всех.

Девять минут, может быть, десять, вечность по дорогам вдоль разбомбленных жилых домов. Когда поблизости разрывались снаряды, мы падали на землю. Мы двигались от одного укрытия к другому, затаив дыхание. Каждая новая ударная волна сотрясали мою грудь, руки похолодели.

Мы добрались до подъезда, и бронированные машины доставили нас в темный подвал. Только тогда мы узнали от полицейского, почему украинцы рисковали жизнями солдат, чтобы вытащить нас из больницы.

«Если они поймают вас, они снимут вас на камеру и заставят вас сказать, что все, что вы снимали, — ложь», — сказал он. «Все ваши усилия и все, что вы сделали в Мариуполе, будут напрасны».

Офицер, который когда-то умолял нас показать миру его умирающий город, теперь умолял нас уйти. Он подтолкнул нас к тысячам машин, готовящихся выехать из Мариуполя.

Это было 15 марта. Мы понятия не имели, выберемся ли отсюда живыми.

«Мы въехали в Мариуполь в 3:30 утра, через час началась война»

Я вырос в городе Харькове, всего в 20 милях от российской границы и научился обращаться с оружием еще в школе. Тогда этот навык казался бессмысленным. Соседи Украины, рассуждал я, — наши друзья.

С тех пор я освещал войны в Ираке, Афганистане и на спорной территории Нагорного Карабаха, пытаясь показать миру разрушения из первых рук. Но когда этой зимой американцы, а затем и европейцы эвакуировали сотрудников своих посольств из Киева, и когда я изучал карты размещения российских войск прямо напротив моего родного города, моей единственной мыслью было: «Бедная моя страна».

В первые несколько дней войны русские разбомбили огромную площадь Свободы в Харькове, где я тусовался до 20 лет.

Я знал, что российские войска будут рассматривать восточный портовый город Мариуполь как стратегически важный из-за его расположения на Азовском море. Итак, вечером 23 февраля я отправился туда со своим давним коллегой Евгением Малолеткой, украинским фотографом для Associated Press, в его белом фургоне Volkswagen.

По дороге мы начали беспокоиться о запасных шинах и нашли в интернете поблизости человека, готового нам их продать посреди ночи. Мы объяснили ему и кассиру в круглосуточном продуктовом магазине, что готовимся к войне. Они посмотрели на нас, как на сумасшедших.

Мы въехали в Мариуполь в 3:30 утра, через час началась война.

«Вот почему мы пошли на такой риск — чтобы рассказать миру о том, что мы видели»

Около четверти из 430 000 жителей Мариуполя уехали в те первые дни, пока это было возможно. Но мало кто верил, что приближается война, и к тому времени, когда большинство осознало свою ошибку, было уже слишком поздно.

Снаряд за снарядом русские оставляли городе без электричества, воды, продовольствия и, наконец, что особенно важно, сотовой связи, радио- и телевизионных вышек. Несколько других журналистов уехали из города до того, как связь полностью пропала и установилась полная блокада.

Блокировка информации в условиях блокады преследует две цели. Первая — хаос. Люди не знают, что происходит, и они паникуют. Сначала я не мог понять, почему Мариуполь так быстро развалился. Теперь я знаю, что это было из-за отсутствия связи.

Безнаказанность — это вторая цель. Если нет никакой информации, что прямо сейчас творится в городе, никаких фотографий разрушенных зданий и умирающих детей, российские войска могут делать все, что хотят. И если бы не мы, ничего бы и не было.

Вот почему мы пошли на такой риск — чтобы рассказать миру о том, что мы видели, — и именно это разозлило Россию настолько, что она начала выслеживать нас.

Я никогда, никогда не чувствовал, что нарушить молчание было так важно.

Смерть пришла быстро. 27 февраля мы наблюдали, как врач пытался спасти маленькую девочку, раненную осколками. Она умерла.

Потом умер второй ребенок, потом третий. Машины скорой помощи перестали забирать раненых, потому что люди не могли вызвать их без сигнала, а водители не могли ориентироваться на разбомбленных улицах.

Врачи умоляли нас снять семьи, которые приносят своих убитых и раненых близких, и разрешали нам использовать их генератор для подзарядки наших камер. Никто не знает, что происходит в нашем городе, сказали они.

Больницу и близлежащие дома обстреляли. Наш фургон тоже пострадал: стекла выбило, в его боку появилась дыра, спустилась шина. Иногда мы выбегали, чтобы заснять горящий дом, а потом бежали обратно под звуки взрывов.

В городе все еще оставалось одно место, где можно было поймать связь — за разграбленным продуктовым магазином на проспекте Будівельників. Раз в день мы ездили туда и, присев на корточки под лестницей, выкладывали фотографии и видео всему миру. Лестница не очень-то защитила бы нас, но здесь было безопаснее, чем на открытом месте.

Сигнал полностью исчез 3 марта. Мы попытались отправить наше видео, высунувшись в окно 7-го этажа больницы. Именно оттуда мы увидели, как распадается последний оплот среднего класса Мариуполя.

На наших глаза грабили супермаркет «Порт-Сити», и мы направились туда под артиллерийским и пулеметным огнем. Десятки людей бегали, толкая тележки с покупками, нагруженные электроникой, едой, одеждой.

Снаряд разорвался на крыше магазина, отбросив меня на землю. Я напрягся, ожидая второго удара, и сто раз проклял себя за то, что моя камера не была включена, чтобы снять это.

Дождался — еще один снаряд с ужасным свистом влетел в жилой дом рядом со мной. Я вжался в стену, чтобы укрыться.

Мимо меня прошел подросток, катя офисный стул, с которого падали коробки с электроникой. «Мы были там с друзьями, и снаряд разорвался в 10 метрах от нас», — сказал он мне. «Я понятия не имею, что с ними случилось».

Мы помчались обратно в больницу. Через 20 минут появились раненые, некоторых из них привозили в тележках для покупок.

Следующие несколько дней единственной связью с внешним миром у нас был спутниковый телефон. И единственная точка, где работал этот телефон, была на открытом месте, прямо рядом с воронкой от снаряда. Я приседал, пытаясь одновременно стать незаметным и словить связь.

Все спрашивали: пожалуйста, скажите нам, когда закончится война. У меня не было ответа.

Каждый божий день ходили слухи о том, что украинская армия собирается прийти, чтобы прорвать блокаду. Но никто не пришел.

«Это изменит ход войны»

К этому времени я был свидетелем смертей в больнице, трупов на улицах, десятков тел, брошенных в братскую могилу. Я видел так много смертей, что снимал, почти не испытывая чувств.

9 марта два авиаудара разорвали плотный скотч, которым мы заклеили окна нашего фургона. Я увидел огненный шар всего за мгновение до того, как боль пронзила мое внутреннее ухо, кожу, лицо.

Мы наблюдали, как из родильного дома поднимается дым. Когда мы прибыли, спасатели все еще вытаскивали окровавленных беременных женщин из руин.

Наши батарейки почти разрядились, и некуда было подключиться, чтобы отправить снятое. До комендантского часа оставались считанные минуты. Офицер полиции подслушал наше обсуждение, как распространить новости о взрыве в больнице.

«Это изменит ход войны», — сказал он. Он подвел нас к источнику питания и точке доступа к интернету.

До этого мы уже сняли так много мертвых людей и мертвых детей, что я не понимал, почему он думал, что еще больше смертей могут что-то изменить.

Я был неправ.

«Единственное радио, которое удавалось поймать, передавало российскую ложь»

Пока мы отправляли снимки, стемнело. Мы разделили видеофайл на три части и отправляли его с трех мобильных телефонов, чтобы ускорить процесс. Но это все равно заняло несколько часов — уже наступил комендантский час, продолжался обстрел. Но офицеры, которым было поручено сопровождать нас по городу, терпеливо ждали.

Затем наша связь с миром за пределами Мариуполя снова оборвалась.

Мы вернулись в пустой подвал отеля с аквариумом, который теперь был заполнен мертвыми золотыми рыбками. Мы ничего не знали о раскрученной Россией кампании дезинформации, направленной на дискредитацию нашей работы.

Посольство России в Лондоне опубликовало два твита, назвав фотографии AP поддельными и заявив, что беременная женщина была актрисой. Российский посол показал копии фотографий на заседании Совета Безопасности ООН и повторил ложь о нападении на родильный дом.

Тем временем в Мариуполе нас завалили вопросами о последних новостях с войны. Очень многие подходили ко мне с просьбой: пожалуйста, снимайте меня, чтобы моя семья, которая не в городе, знала, что я жив.

К этому времени в Мариуполе не работал ни один украинский радио- или телевизионный сигнал. Единственное радио, которое удавалось поймать, передавало российскую ложь — что украинцы удерживали Мариуполь в заложниках, стреляли по зданиям, разрабатывали химическое оружие. Пропаганда была настолько сильной, что некоторые люди, с которыми мы разговаривали, поверили в нее, несмотря на то, что видели своими глазами.

Постоянно звучало сообщение в советском стиле: Мариуполь окружен. Сдайте свое оружие.

11 марта в коротком разговоре без подробностей наш редактор спросил, можем ли мы найти женщин, переживших авиаудар по родильному дому, чтобы доказать их существование. Я понял, что отснятый материал, должно быть, был достаточно сильным, раз вызвал реакцию российского правительства.

Мы нашли их в больнице на линии фронта: некоторые уже были с младенцами, другие — в процессе родов. Мы также узнали, что одна женщина потеряла своего ребенка, а затем и собственную жизнь.

Мы поднялись на 7-й этаж, чтобы отправить видео, словив слабый интернет-сигнал. Оттуда я наблюдал, как к больнице стягивали танки, помеченные буквой Z, которая стала российской эмблемой войны.

Мы были окружены: десятки врачей, сотни пациентов и мы сами.

Защищавшие больницу украинские солдаты исчезли. А путь к нашему фургону с едой, водой и снаряжением прикрывал русский снайпер, который уже ранил медика, рискнувшего выйти наружу.

Мы часами сидели в темноте, прислушиваясь к взрывам снаружи. Вот тогда-то за нами и пришли солдаты, которые говорили по-украински.

Но мы вовсе не восприняли это как свое спасение. Казалось, что нас просто перемещают из одной опасности в другую. К этому времени нигде в Мариуполе не было безопасно. Мы могли умереть в любой момент.

Я был бесконечно благодарен солдатам и одновременно чувствовал себя беспомощным. Мне было стыдно, что я ухожу.

Мы втиснулись в «Хендай» вместе с семьей из трех человек и выехали из города в 5-километровую пробку. В тот день из Мариуполя выбралось около 30 000 человек — так много, что у российских солдат не было времени внимательно вглядываться в окна машин, замотанных полиэтиленовой пленкой.

Люди нервничали. Они дрались, кричали друг на друга. Каждую минуту был самолет или авиаудар. Земля содрогалась.

Мы пересекли 15 российских контрольно-пропускных пунктов. На каждом из них мать, сидевшая впереди нашей машины, страстно молилась, достаточно громко, чтобы мы могли услышать.

По мере того как мы проезжали через них — третий, десятый, 15-й, все укомплектованные солдатами с тяжелым вооружением, — мои надежды на то, что Мариуполь выживет, таяли. Я понимал, что только для того, чтобы добраться до города, украинской армии нужно каким-то образом прорваться через такую большую территорию.

На закате мы подошли к мосту, разрушенному украинцами, чтобы остановить наступление русских. Там уже стояла колонна Красного Креста примерно из 20 машин. Мы все вместе свернули с дороги в поля и переулки.

Охранники на контрольно-пропускном пункте № 15 говорили по-русски с грубым кавказским акцентом. Они приказали всей колонне выключить фары, чтобы скрыть оружие и снаряжение, припаркованные на обочине дороги. Я едва мог разглядеть белую букву «Z», нарисованную на автомобилях.

Когда мы подъехали к шестнадцатому контрольно-пропускному пункту, мы услышали голоса. Украинские голоса. Я почувствовал огромное облегчение. Мать, сидевшая в передней части машины, разрыдалась. Мы выбрались.

Мы были последними журналистами в Мариуполе. Теперь их там нет.

Нас по-прежнему заваливают сообщениями от людей, желающих узнать судьбу близких, которых мы фотографировали и снимали на видео. Они пишут нам отчаянно и по-свойски, как будто мы не чужие, как будто мы можем им помочь.

Когда в конце прошлой недели российский авиаудар обрушился на театр, где укрывались сотни людей, я точно знал, куда нам следует отправиться, чтобы узнать о выживших, услышать из первых уст, каково это — часами сидеть под грудами обломков. Я знаю это здание и разрушенные дома вокруг него. Я знаю людей, которые там оказались.

А в воскресенье украинские власти сообщили, что Россия разбомбила художественную школу в Мариуполе, в которой было около 400 человек.

Но мы больше не можем туда попасть.