Дзе ты жывешЯ живу в квартире в стиле Hygge на самой тихой улице

Текст и фотографии

ЕЛЕНА СЕЛЬКИНА

В 30-е годы прошлого века масштабная стройка дошла до окраин Минска. Комаровские вилы – а это слияние Логойского и Борисовского тракта – реконструировали, чтобы сформировать Комаровскую площадь, над которой теперь грустит бронзовый Якуб Колас. Между двумя трактами в 1937 году основали новый поселок и сразу за ним – военный городок. Пушкин, как известно, наше все, поэтому в честь 100-летия со дня его гибели участок будущего проспекта от Комаровской площади стал Пушкинской улицей. Так же назвали поселок и, не без каламбура, казармы артиллерийского полка.

В Пушкинском, как и в Грушевском и Фрунзенском поселке, строили типовые двухэтажные дома из деревянного бруса, обшитого досками. Барачные домики этого поселка красили в один цвет – зеленый. Всего в квартале нынешних улиц Сурганова, Якуба Коласа, Калинина и Кузьмы Чорного до войны было около 30 зданий. Кроме них построили и два кирпичных «офицерских» дома в четыре этажа. Они сохранились – Чернышевского, 12 и Калинина, 30.

Актер Купаловского театра Николай Сченснович в своих «Записках актера и партизана» вспоминал жизнь в поселке накануне войны: «Я живу на Пушкинском поселке. Тут тихо, как в деревне. И город, залитый электричеством, кажется отсюда далеким и тоже тихим».

Во время бомбардировок 24-26 июня окраины с маленькими домиками уцелели. Вскоре появились немцы: «На рассвете поселок заняли немецкие мотоциклисты. Они стояли возле своих машин и никому не разрешали выходить из домов. Через два дня, 28 июня, весь город был занят».

Пушкинский поселок переименовали в Скориновский (Skoryna Siedlung), и его население постоянно менялось. Евреи переселились в гетто, в пустые квартиры приходили люди из разрушенных кварталов. Осенью 1943 года немцы решили расквартировать в нем свои военные части: «Немцы объявили, что все жители Пушкинского поселка должны срочно освободить весь район, а кто этого не сделает, тех будут выселять из занимаемых квартир прямо на улицу». Поселок обнесли колючей проволокой, разместили батареи зенитных орудий и огневые точки. У бокового торца «офицерского» дома по Чернышевского, 12 и теперь заметен железобетонный немецкий дот военных времен. Однако покинуть территорию поселка им все равно пришлось.

В бараки Пушкинского поселка вернулись минчане, а в Пушкинские казармы – беларуские части. В годы войны в казармах был филиал немецкого лагеря для советских военнопленных Шталаг-352, который находился в Масюковщине. Печально известное место – на перекрестке нынешних Якуба Коласа и Калинина погибли и были захоронены около 10 000 человек.

После войны застройка района продолжилась. В 1956 году Переносная стала улицей Кузьмы Чорного, а Логойский тракт – улицей Якуба Коласа. Появились 2-3-4 этажные дома, построенные по типовым проектам. Квартиры в кирпичных «сталинках» имели большие площади помещений и считались жильем повышенной комфортности. Некоторые дома объединяли одним забором – только у каждого жильца был ключ от калитки, и во дворе спокойно и белье сушили, и коляски с детьми оставляли, поглядывая из окна, на своей территории.

Деревянные бараки Пушкинского поселка долго не трогали, только в 1990-х снесли последние ряды. Два барака по Кузьмы Чорного 27а и 29б еще использовались, в первом был паспортный стол. Но и они были заброшены, а потом снесены. Теперь очередь кирпичных. Сейчас кое-где в уютные дворики пришло уплотнение. В прошлом году на месте снесенного барака (Калининградский переулок, 21) начали возводить 12-этажный жилой дом с открытой 2-уровневой автостоянкой. Жильцы узнали об этом, только когда территорию обнесли забором и вырубили все деревья.

Ускользающая красота этих старых кварталов – за простыми кирпичными фасадами, во дворах, где деревья растут густо, прячется редкая в наши дни голубятня и кажется, что время остановилось или повернуло назад.

Я неслучайно выбрала такое место. Мои бабушка и дедушка и по папиной, и по маминой линии жили на Куйбышева 17 – это дом на углу с улицей Пашкевич, возле оперного театра. Там прошло мое детство. Двор потрясающий, скрытый внутри квартала, будто для своих только. И сейчас несколько раз в сезон там бываю, сижу на скамейке, даже без всяких мыслей, не нужны они там. Иногда поднимаюсь на пятый этаж. В нашей квартире живут уже другие люди. Дедушка был главным бухгалтером Госбанка, его очень ценили, любили. И когда уходил на пенсию, дали квартиру на другой улице, уже на нижнем этаже – не мог он после операции на пятый этаж подниматься. А тогда, в детстве, бабушке надо было загонять меня домой, хотя бы ненадолго – мы же во дворе весь день проводили. Но все окна смотрели в сторону оперного, и она поднималась на чердак, открывала маленькое окошко и громко звала: «Иди домой! Кушать пора!».

Поэтому было непреодолимое желание вернуться к чему-то похожему, знакомому, своему. Жить в панельном доме или хрущевке – не очень хотелось, новостройки – не мои точно. Вот и не было выбора – оставалась только «сталинка». Так и появилась она, 1957 года постройки. Полтора года назад купила эту квартиру. И могу сказать – пространство меняет жизнь. Начинаешь двигаться в другом направлении, с другим внутренним наполнением. И эти перемены к лучшему.

Соседи рассказывают, что двор был, как мой, из детства – прямо под окнами росли высокие деревья, стояла беседка, в которой пили чай и праздновали дни рождения. Отец нашей соседки сам посадил во дворе несколько деревьев – и они в таких красавцев выросли. А в прошлом году их спилили, совершенно варварски. Приехали специальные люди для санитарной обрезки – начали удалять ветки, а остановились только на пеньках. Уничтожили два крепких здоровых дерева. Было так больно смотреть на все это из окна, понимая, насколько мы бесправны в таких вопросах. Когда они направились к дубу, я не выдержала и выбежала навстречу. Возможно это их остановило, а может устали пилить, не знаю. Но они уехали. Только деревьев не стало, а ветки еще долго лежали грудой, будто руки спиленные. Но и с оставшимися мы сейчас живем, как в лесу, утром просыпаемся с птицами – они часов с пяти уже на работе.

Когда делали ремонт, сын хотел убрать лепнину. Попросила его дать лепнине время, и теперь он совсем другого мнения. Я сохранила следы времени, все, какие могла. Даже трещины на стенах не убирала. Красила краской поверх. Люблю все старое, чтобы было видно – люди жили, что-то происходило, проживалась личная история. Поэтому лепнина, старинные дверные петли, щеколды, антресоль, квадратные окошки в стенах ванной и уборной, пол деревянный со своими неровностями – все остались на своем месте.

Последний ремонт тут был сделан наспех – побелка, обои, ламинат, дверные косяки выкрашены оранжевой краской. Хозяйка, которая приобрела квартиру у первых жильцов, собиралась ее сдавать или продавать. Поначалу я не знала, как получится, но пространство формировало само себя, лепнина, видимо, нами руководила и моя любовь к скандинавской простоте.

Точно знала, что хочу жить в условно темном пространстве – мне так уютнее. Точно знала, что хочу светлый, крашеный краской деревянный пол. Возвращаться домой и становиться босыми ногами на него – это особое удовольствие. Попробуйте. Жизнь никогда не будет прежней. Знала, что буду красить стены – не дружу с обоями. И буду сохранять неровности стен – приходилось даже карандашом обводить для строительного человека места, которые следует оставить, как есть, несовершенными. Обычно, конечно, делают наоборот. Он долго привыкал и, кажется, так и остался в некотором недоумении и несогласии.

Самое трудное во время ремонта – это ежедневная необходимость множественного выбора, принятия решений. А умноженная на отсутствие опыта – это особое испытание. В самом начале «стройки жизни» я попросила мою подругу мою, Наталью Галонскую, провести инспекцию пространства. Именно она задала направление и сказала, что точно не нужно делать. Например, что не нужно шлифовать пол, чтобы потом его красить. Что не нужно менять двери и коробки, но со снятием старой оранжевой краски придется повозиться. Что не нужно штукатурить трещины в стенах – простоят еще столько же. Большой удачей было обнаружить под ламинатом доски в идеальном состоянии. Дом строился для каких-то важных советских людей, поэтому все довольно стабильное – и полы, и кирпичная кладка, и вся столярка.

Финансы на ремонт были сильно ограничены, поэтому большое количество работ делала самостоятельно. Зато теперь я виртуозно владею виброшлифовальной машиной! Ремонт длился целый год, хотя мой строительный человек полагал – справимся за два месяца. Иной раз думаю – и правда, что мы тут делали так долго?

Шкурили, обдирали, шлифовали, потолки размывали, красили. Батареи – в антрацит, трубы в уборной – в темно-красный. С цветовым решением стен все было ясно с самого начала, но непросто было получить те самые оттенки, которые вместе создадут единое целое. Где-то дополнят друг друга соответствием, а где-то самовыразятся контрастом. До сих пор храню часть плинтуса как палитру со всеми лакокрасочными экспериментами.

Двери не меняла, только заменила пластиковые подоконники на деревянные. Сын просил широкие, собирался сидеть на них. Просьбу я, конечно, выполнила, максимально широкие сделала, благо стены позволяют. Только он там не сидит. Но все равно это приятная опция. Да и не может тут быть пластика, никак.

В маленькой кухне 5,9 метра – она у нас за столовую, кабинет и место встреч – подоконник вроде второго стола. При этом кухня кажется просторной: высота потолков и мой рост позволяли повесить ящики гораздо выше обычного. Взгляд не упирается в новую плоскость, зрительно площадь не уменьшается. Совсем обойтись без них не вышло – мне приятнее чистое пространство, без лишних кухонных деталей.

Давно пришло желание жить с минимальным количеством вещей, потому что для жизни, на самом деле, много и не нужно. А переезд, как известно, лучший способ избавиться от нажитого прошлого. А заодно и понять, что ценно.

Есть раритетные вещи. Старый дверной звонок куплен на Куфаре за полтора рубля, и он, как и этот дом, 1957 года рождения. Зеркало в коридоре – семейная реликвия. Мне нравится, что оно никогда не реставрировалось, только некоторые элементы, увы, утеряны. Многие советовали заменить хотя бы само стекло – сколько людей в него смотрелось, мол, неизвестно какую энергию хранит. Ай, да хорошую порядочную энергию, это же видно! Немного с "туманом", но зато серебряным. А в этой старой советской вазе стоит сухоцвет из Смиловичей, собранный недалеко от могилы отца Хаима Сутина.

На стенах в комнатах четыре картины Ани Балаш. Покупка живописи стала новым личным, почти интимным переживанием. Ведь выбираешь работы, с которыми будешь жить долго.

Окна у нас тоже – как картины, всегда разные. Даже кровать я поставила посреди комнаты, напротив окна. Мне нравится быть свидетелем всех этих природных и погодных изменений. И хотя в доме много точек освещения для разных настроений, состояний и времени суток – ничто не сравнится с солнцем, когда оно попадает к нам и создает собственную геометрию цвета и света.

Я надеялась в итоге сложить скандинавскую тему в интерьере. Но вышел датский Hygge, что даже лучше, более мое. Цвет, свет, плед, какао, подстаканники, тени, старое зеркало. И вся наша жизнь как-то взяла, да и уложилась в эту философию. Тут все неторопливо, мягко и много деталей, со своей историей. Именно деталей много, а количество вещей, мебели, посуды и прочего минимизировано.

Мне симпатичны северные страны, там умеют работать с текстурой, фактурой, материалом, много природного. Иногда даже возмущаюсь, как им удается из простого материала, куска фанеры по сути, создать шедевр такими простыми способами. И люди открыты. Замечают непростые ситуации и сразу готовы прийти на помощь. Стояла я в Хельсинки под дождем и снегом с мокрой картой в руках, а проходящая мимо девушка предложила помощь и была со мной минут 15, пока не вывела в нужном направлении. Там даже водитель трамвая остановился, чтобы ответить на вопрос, когда же мне следует выходить. Норвегию люблю. Мне там хорошо.

В нашем доме тоже живется просто и спокойно. Мало людей – всего 9 квартир в подъезде. Стены внушительные, соседей не слышно, и даже сына иногда не дозовешься из другой комнаты. Соседи с уважением относятся друг к другу. Однажды, правда, я тут музыкой нашумела. Пришли милые люди из соседнего подъезда и вежливо попросили сделать потише. Теперь слушаю музыку и помню о них. Мне кажется тут иначе невозможно. Слишком небольшое пространство. Все знакомы. И старички сидят на лавочке, как в старые времена. А нашу бабулю Лену многие знают – она всегда, всегда спрашивает, который час, у всех. Придумала свой способ социализации.

У беларусов нет традиции мобильности, мы не передвигаемся в пространстве – из района в район, из города в город. И в советское время мы этого не делали, и сейчас мое поколение сохраняет привязанность к местам, городам, квартирам. Нет внутренней потребности двигаться. Сейчас мир изменился – ты можешь собрать вещи в рюкзак, бросить его в машину и свободно переехать на новое место. Мне хочется такого, но как путешественнику. А потом вернуться. Потому что я нашла свой дом. Да и время тут идет иначе. Тут все иначе. Мы тут стали другими, лучшими.

Не могу сказать, что я люблю весь Минск только потому, что это мой родной город. Но отдельные локации, места, где есть истории, которые можно рассказать: здесь жил, здесь любил, здесь ходил в садик – они особенные, ты какой-то другой из этих мест выходишь. Прогулка по городу как эмоциональный туризм. Парк возле оперного театра весь наполнен воспоминаниями – там уже нет того вишневого сада, где мы, городские дети, сидели на деревьях. И горка там была длиннющая, возле штаба, до самой набережной. Там мы на санках всю зиму откатывали. И городской каток в парке Горького с музыкой из громкоговорителей. И обувная мастерская на углу – мы туда детьми ходили воздух нюхать. А какие юмбрики были в хлебном на Коммунистической! А есть места, которые никогда не станут родными, ведь ты не понимаешь их ценности так, как те люди, которые там живут.