Писатель и колумнист The Village Беларусь Татьяна Замировская, которая в 90-х жила в провинциальном городке с хрустальным заводом, посмотрела нашумевший фильм Дарьи Жук «Хрусталь» и, как обычно, написала о чем-то личном, полемизируя с призраками.

Я посмотрела «Хрусталь» через пару дней после беларуской премьеры – и было, честно говоря, страшновато начинать: меня заранее крепко смутила беларуская критика. В принципе, меня смутила вся прочитанная критика – в частности, тем, что российские киноведы как один вписывали дебютный полный метр Дарьи Жук в контекст российского кино, ловко встраивая его между «Брат-2» и «Ширли-мырли» и оперируя сладким словом «наш». Хрусталь, как и Крым, стал в российских медиа немножечко наш («наш кандидат выглядит весомо. А он именно наш, это вовсе не национальное, а очень постсоветское и поэтому универсальное в своей боли кино»), он появляется в списках вроде «Самые неожиданные российские фильмы 2018» и оклеивается ярлыками «новое главное кино о российских 90-х после «Брата» (я не шучу, это цитата, но я не хочу указывать источники – иначе это превратится в кинокритику, а я не кинокритик, я писатель).

Заберите, это не наше

После волны российских присвоений по соцсетям прокатилась не менее странная волна беларуского отталкивания фильма за приблизительно то же самое – за якобы универсальность и вненациональную единость нашей постсоветской травмы. В каком-то смысле это подчеркивает разность народов – в ситуации якобы размытости культурного контекста Россия благодарно присваивает (наша девочка! наше кино!), а Беларусь наоборот – депрессивно отталкивает (это могло случиться где угодно – значит, девочка не наша).

Возможно, дело в том, что у россиян все-таки постфактум осталось имперское мышление (все в дом, все пригодится), а у беларусов – псевдо-постколониальный синдром – осмысление фильма беларуские критики осуществляют через Россию, русское «чернушное» кино, Астрахана, Балабанова, через фильм «Горько» (потому что в «Хрустале» тоже показана свадьба в провинции?). Русский тащит все в Россию, беларус этому способствует: берите, говорит беларус, тут у нас что-то лежит непонятное, так это ваше, наверное, русское. Вот там у вас фильм про свадьбу – так это ваше, забирайте, у нас в то время что-то другое было.

Но вот что именно у нас было – никто толком не помнит. Не могу же я всерьез ориентироваться на призрачную память колумниста «Спутника» Евгения, который в 90-х все-таки скорей родился, чем жил – поэтому его переживания из-за того, что Дарья показала ему не совсем те 90-е, я не могу воспринимать всерьез. Как и переживания столичных критиков и зрителей о том, что беларуская глубинка (это не мое слово! это я подсмотрела у коллег: глубинка!) не такая и все, разумеется, там было не так.

Про кого это все?

Любопытно, что я – именно тот самый человек, который родился и вырос в 90-х в беларуской глубинке с хрустальным заводом. Там, где в 90-х зарплату рабочим выдавали хрустальными лебедями. Это мои родители торговали хрусталем на вещевых рынках в Польше, чтобы как-то выжить. Это я в 15-16 лет мечтала уехать в Америку, ездила на электричке в Минск и подавала документы на ту самую заветную программу, дающую возможность уехать поучиться в американской школе.

И именно туда в 1996 году взяли Дарью Жук, а меня – нет, не взяли. Наверное, мы даже виделись, пока ждали собеседования в тех узеньких коридорчиках в здании на Площади Победы. Она уехала в Америку – а я осталась в хрустальной провинции слушать на стареньком плеере свои кассеты с музыкой, которую все вокруг считали идиотской, отбиваться от распускающих руки жутких местных подростков, на полном серьезе живущих по тюремным «понятиям», продолжать читать Кизи и Керуака, из-за упоминания которых на интервью меня и не взяли в Америку, как я честолюбиво предпочитала верить («наркотики будешь употреблять», - сообщили собеседующие меня американцы, когда я принялась рассказывать, как на меня повлияла хиппи-культура чертовых 60-х), провожать лучшего друга навсегда в заветный Чикаго (тогда все уезжали навсегда), говорить с ним ночами по пластиковому кнопочному телефону и наблюдать свой первый и случайный «Чарнобыльскі шлях-1996», как и героиня фильма, из окна автобуса «Минск – хрустальная провинция». Пока Дарья получала два высших образования в Америке, я уже бегала по этим митингам и тоже кричала что-то про свободу.

Потом я таки поехала учиться в Америку, но уже тридцатилетней. Я не была в Беларуси три года, но опыт травматичного взросления в беларуские 90-е – часть моей идентичности; и после просмотра «Хрусталя» я поразилась тому, насколько деликатно, точно и – что меня покорило – отстраненно режиссер говорит именно об этой травме взросления нашего поколения.

И тому, насколько это вышло неузнаваемым для многих (разве что журналистка Настя Костюкович, живущая между Минском и Одессой, тоже написала, что это фильм – про ее поколение). Может быть, с позиции минчан все выглядит иначе? Может быть, на расстоянии оптика идентификации места обостряется? Я читаю в отзывах: это не Беларусь, это не наше, то все могло произойти и в России. Действительно? После 2014 года вы думаете, что знаете что-то о том, что может и не может произойти в России?

Автовокзал «Призрачный»

Я вспоминаю Беларусь через свет, через оттенок, мучительную синестезию звук/цвет: и в фильме я наблюдаю те самые, точно звучащие цвета. Охристо-едкий пронзительный желтый (дома). Земляной и гудящий низкими частотами дождевой серый (небо). Черно-белые, будто шахматные фигурки, весенние вечные мусорки на улицах (все меняется, а мусорные баки – те самые). Звонко-синие и зеленые качели-лазалки в провинциальных дворах – все выглядит свежевыкрашенным, вообще вся Беларусь помнится мне как коллекция свежевыкрашенных в нарядные неестественные цвета архитектурных объектов на фоне серых, туманных каркасов деревьев и бледных водяных теней и линий дорог. В фильме все это есть – и поэтому я все это узнаю.

И фраза героини «здесь никогда ничего не изменится» для меня еще и о том, что 90-е в Беларуси можно снимать и в современной Беларуси: переход на Победы со стихийным рыночком тот же самый, и мусорки во дворах такие же, и – самое синестетическое – бюрократические окошки почты, автовокзала, телефонного переговорного пункта не изменились и не изменятся никогда.

Автовокзал «Восточный» закроют и снесут, но окошки остались в вечности – никто и ничто не показало мне мою персональную память о Минске так четко и ясно, как сцена с окошками. Это я покупала там билет и ехала с плеером в чертовы гребеня в клокочущем лазике, топливом в котором словно служили перекатывающиеся пустые молочные бутылки с широкими горлышками. Дарья смогла эстетизировать эту поэтику неизменяемости – и снять это она могла только в Беларуси, где неизменяемость, негибкость до сих пор основная примета пространства, которое проще разрушить и выстроить заново, чем эволюционными методами довести до ума.

Чернуха? Серьезно?

В отличие от ряда критиков, я не увидела в фильме чернухи, ада, кошмара и аллюзий на Звягинцева с его набрякшей, угрюмой фестивальной Россиюшкой. Возможно, потому что для меня все это не была не чернуха, а обычная жизнь? А еще, возможно, потому что в Беларуси в 90-е все было немного иначе, чем в России: тоже сурово, но размыто, мягко. Беларусь из-за близости границы не погружалась в такое же черное отчаяние, как Россия – всегда было чем торговать на польских рынках, тем же хрусталем. Все было как в полусне, ничего не происходило “на разрыв” – и даже мой школьный выпускной, развеселый детский рэйв в столовке Хрустального завода, был нежным и туманным – с тошнотворным рассветом на Брилевском поле и медленными одинокими собаками, которых мы подбирали на утренней трассе и развозили по новым домам.

Я помню то время отстраненно, сквозь мягкий хрустальный туман – и отстраненность, пожалуй, главная эмоция “Хрусталя”. Там нет настроенческих экстремумов: ни злости, ни отчаяния, ни ярости, ни катарсиса (которого почему-то ждали беларуские зрители – увы, даже вырезанные для беларуского проката финальные кадры с митингом не катарсичны, даже с ними бы ничего не изменилось). Все персонажи беззлобные и потерянные, и немного ненатуральные, и все врут, и всех жалко. И даже якобы трэшевые сцены со свадьбой – мягкие, щадящие, беспомощные, стыдные – не в том смысле, что сняты плохо или стыдно, а напоминают о том, как это в реальности было стыдно и беспомощно, а не помпезно и феерично. И даже сцены насилия тоже туманные, прерывистые, без русской жути а-ля Балабанов. Может быть, эта отстраненность и смутила беларускую критику? Многие говорят, что в фильме нет героев, а есть некие функции. Но я и себя саму в те времена помню как функцию, как отстраненного функционального наблюдателя. Возможно, я ей и остаюсь. Возможно, то время вылепило из всех нас цепкие функции.

Возможно, те, кто говорят о чернухе, знают о 90-х что-то масс-культурное: фильм «Брат», истории про журналы «Птюч» и «Ом», композиция певицы Монеточки про то, как убивали людей. Людей, кстати, и правда убивали – но об «Монеточку» я не вспоминаю ничего, а вот о «Хрусталь» вспоминается великолепно. Особенно через предсвадебную сцену с утренней рыбой – когда провинциальные герои-браконьеры на туманном молочном рассвете на фоне пошарпанно-синей «Волги» со старыми номерами с «Пагоней» собирают из серебристой апрельской реки мертвых рыб. Здесь память говорит: достоверно.

При этом я и не ждала от фильма достоверности, память – прихотливое, лживое животное: объявляет точным то, что в данный момент ей выгодно таковым считать (изначальной картинки прошлого как документа не существует вовсе). Почему беларуский зритель будто ожидал документалистики, фотоальбома, психоанализа?

Придется отрезать руку

Возможно, это эффект «Оскара» – беларусам страшно, что это про них на Оскар повезут. Поэтому они смотрят фильм так, как Ваша Подруга смотрит на свое фото, которое вы для нее сделали по ее просьбе для инстаграмчика. Ну, вы понимаете, о чем я. У вас была такая подруга, она у вас до сих пор есть. Сфоткай меня, говорит подруга. Да, вот так. Давай сюда телефон, покажи. Что это такое, ты что, не видела, что ли, как я некрасиво стою? Как ты сняла, у меня тут колени жирные и ноги короткие, блин, неужели нельзя было сказать, чтобы я иначе повернулась? Ужас, у меня тут руки жирные, снова придется отрезать руку. Посмотри, я тут старая! Я не такая на самом деле! Ты вообще не умеешь фотографировать!

Блин, сама себя фотографируй, хочу сказать я, но у меня залипает язык. «По-моему, ты красивая, я всех всегда вижу красивыми» – говорю я обычно. Подруга смотрит с отчаянием и ненавистью. Ты не умеешь видеть, где человек выходит хорошо, а где не очень. Ты как специально снимаешь меня некрасивой, толстой, сонной.

Почему я чувствую вину? 90-е на самом деле были другими, Беларусь на самом деле другая, мы на самом деле не старые и не толстые, и лучше бы нам обрезали ту жирноватую руку, а не финал с «Чарнобыльскім Шляхам», о да. Все маркеры страны не срабатывают: рэйвы в музее Азгура, истории про беларуских партизан для скучающих детей в музее, те же номера с «Пагоней» и хрустальные мини-рынки на обочинах. У нас тут ноги короткие, ну! И никто не заметил, что именно во время показа «Хрусталя», где героиня в том числе буднично, просто, в режиме small talk рассказывает о том, как ее однокурсник в армии покончил с собой, в Минске продолжается суд об убийстве/cуициде парня в борисовских Печах (Борисов, столица беларуского хрусталя). Такие непредсказуемые, точно-мистические совпадения бывают только у хороших художников.

При чем тут Россия?

К сожалению, большинство беларусов восприняли фильм сквозь призму интоксикации российской культурой. Кто-то сравнил хрусталь с «Маленькой Верой». Кинокритик Анна Ефременко с TUT.BY упомянула, что «идея отрефлексировать 90-е берет автора в заложники» и дает список: Балабанов, Зельдович, Тодоровский, Чухрай, Меньшов, Астрахан, Балагов, Хант. Это очень длинный список. Кто-то из зрителей-журналистов упомянул, что Дарья решила сделать фильм «более российским», добавив «российских стереотипов».

Но не стали ли мы сами заложниками российского кино?

Мне на ум пришли другие работы: в первую очередь хочется сравнить «Хрусталь» с Lady Bird Греты Гервиг – такой же ретро-драмой взросления провинциальной бунтарки, мечтающей свалить и презирающей все вокруг. Конечно, вспомнилась Кира Муратова, особенно «Короткие встречи» и «Долгие проводы», в первую очередь интонационно. Глобальные женщины-режиссеры – и список российских мужчин, делающих кино про 90-е. Но почему беларуский режиссер Дарья Жук, прожившая полжизни в США, полжизни – в советской и постсоветской Беларуси, должна быть в контексте русского кино? Вы увидели в фильме Россию – может быть, просто вы всюду ее видите? Может, это вы смотрите российское ТВ до сих пор? Может, у вас в голове только Россия и вы все с ней сравниваете?

Да, в России много замечательных, талантливых режиссеров, некоторые из них мои друзья и я ими горжусь. Да, там есть кинорынок, поставляющий иногда прекрасные фильмы. Но слушайте, давайте мы не будем воспринимать нашу культуру через призму России?

Глобальный ракурс придает «Хрусталю» совсем другое измерение – становятся заметны все эти тихие референсы к Муратовой, Джармушу или раннему Кустурице (собачки-котики и развешанные повсюду – от деревьев до потолков – странные хрустальные люстры-миражи), поднимается на поверхность «насмотренность» режиссера и ее западное, глобальное образование. Дарья, в отличие от нас, не росла на русском кино, и поэтому смогла снять хороший, точный и честный беларуский фильм. А если вам кажется, что у вас в памяти что-то другое про 90-е – вам эту память сформировали фильмы Балабанова, с чем я вас и поздравляю.

Текст: Татьяна Замировская

Обложка: Ashley Whitlatch